ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
ЛИНИЯ ЖИЗНИ
«...И еще что-то чистое, высокое,
вечное»
Памяти Ярослава Голованова
Если бы птицы не шумели, зачем
жить?..
Я. Голованов. Заметки вашего
современника
Однажды он рассказал мне о том, как
сочинял свою первую в жизни заметку. В его
рассказе было столько нежности к нашей
профессии, столько первозданного детского
изумления перед печатным словом, какого я ни у
кого никогда не встречал. (Здесь и далее цитирую
Ярослава Кирилловича, конечно, не дословно, а по
своему дневнику. У журналистов как-то не принято
записывать друг друга на диктофон.)
– Тогдашний редактор «Комсомолки» Алексей
Иванович Аджубей завел рубрику «Энциклопедия
“КП”». Там должны были печататься маленькие, в
сорок строк, научно-популярные заметки. Аджубей
спросил: «Ты инженер? Так вот напиши о корковых
формах…» А я ничего о них не знал. Пошел в
Политехнический музей – и там никто не знает, что
такое корковые формы. В конце концов я выяснил,
что это одна из форм литья. Написал заметку и стал
ждать публикации. Я очень бедствовал, незадолго
до того папа умер, мы дома не выписывали никаких
газет, и каждый день я ходил на Самотечную
площадь, где был стенд с «Комсомолкой». И вот
однажды утром, в январе пятьдесят восьмого, я
увидел свою заметку в газете. Я стоял и ждал, что
кто-то еще подойдет и прочитает. Но все шли мимо, а
я топтался и думал: «Ну почему никто не
остановится? Вот же – “Корковые формы”, “Я.
Голованов, инженер” написал... Ну куда же вы
идете, елки-палки! Это же я написал, а вы куда-то
идете...» Мне хотелось хватать прохожих и тащить
их к стенду. Я замерз, пока ждал. Никто не
остановился и не прочитал…
Он родился в актерской семье, и родители думали,
что сын пойдет во ВГИК или в архитектурный. Но
гуманитарный мальчик подает документы в МВТУ им.
Баумана и успешно поступает на самый секретный в
стране факультет – ракетный.
«…Он говорил: “Я засекречен”, и все существо
его ликовало в эту минуту от сознания, что он не
такой, как все… Он был тщеславен, кроме того что
глуп и еще очень молод» (из дневника 1954 года).
Через четыре года после того, как была сделана
эта запись, перспективный сотрудник секретного
НИИ бросает науку, карьеру из-за любви к запаху
свежей типографской краски и полуночной работе
“в номер”.
С тех пор и навсегда он – в «Комсомольской
правде». Сорок пять лет работы в одной редакции! И
при этом остаться самим собой – Ярославом
Головановым.
В декабре 1980-го научный обозреватель всеми
любимой «Комсомолки» Ярослав Голованов оказался
в командировке в Свердловске, и нашему декану
удалось затащить всесоюзную знаменитость в
университет. В самую большую аудиторию набился
весь журфак. Серый пиджак, синяя рубашка,
идеально подобранный галстук – наш кумир
выглядел элегантно, как посол далекой страны.
Спрашивали про Гагарина и Аграновского, про
цензуру и модный роман в «Новом мире». Мы ловили
каждое его слово, он отвечал с предельной для
того времени откровенностью.
На вопрос «Что такое удача?» ответил: «Удача –
это когда никто не лезет ручонками править твой
очерк». Так и сказал – «ручонками».
Девочка-первокурсница спросила, заикаясь от
волнения: «Стоит ли идти в журналистику, если
таланта нет, а писать хочется?» Аудитория
грохнула от смеха. Голованов ответил: «Талант?..
Давайте отбросим это высокопарное понятие.
Талант – это просто способность работать по
восемнадцать часов в сутки…»
Кто-то съязвил: «А бороду научному обозревателю
носить обязательно?» Не знаю, что он подумал о нас
тогда. Улыбнулся и сказал, что в редакции провели
референдум – носить Голованову бороду или нет.
Большинство проголосовало за то, что с бородой
лучше.
Когда перечитывал сейчас его «Заметки вашего
современника» и дошел до той его поездки на Урал,
одна запись меня просто ранила: «Свердловск…
Даже для России редкостно хамоватые люди». Уж не
после встречи с нами ли она появилась? Не хочется
думать, что это про нас тогдашних.
Самой ужасной для журналиста казалась ему доля
талантливого попрыгунчика. Он считал, что все
написанное легко, пусть и с видимым блеском,
вскоре легко умирает.
Должен ли журналист работать в стол, на
«вечность» – для него этого вопроса не
существовало. Работа в номер всего лишь верхушка
твоего айсберга. Многое из того, что ты «накопал»,
абсолютно не нужно газете, но ты обязан знать в
тысячу раз больше, чем успеваешь рассказать
читателю. Ты обязан собирать и анализировать,
искать и выслушивать (прежде всего тех, кто
понимает в твоей теме больше, чем ты). И все это
ради глубины, точности и убедительности твоего
свидетельства о жизни, но вовсе не для того, чтобы
выставить себя писателем. «Писатель, – говорил
Ярослав Кириллович, – звание посмертное».
Когда в 1995 году вышел в свет его фундаментальный
труд о С.П.Королеве, он написал мне: «Книга,
которую я тебе посылаю, писалась очень долго,
практически всю мою журналистскую жизнь.
Отсутствие интересных документов (следствие
секретности), по счастью, надоумило меня
обратиться к живым людям, современникам
Королева. Они отмечены в именном указателе. Я
собрал Гималаи фактов, которые без них я никогда
не собрал бы, и в этом – главная ценность моей
книги. Она далека от того, что принято называть
произведением художественным, но может
сослужить очень добрую службу тем, до времени
неизвестным нам Цвейгам и Моруа, которые сидят
сейчас за школьной партой, а в зрелые годы вдруг
обратят взоры свои к Королеву…»
800-страничный труд о Королеве вышел с
посвящением, которое мог написать только очень
совестливый человек: «Тем сотням и тысячам,
которых в сообщениях ТАСС называли просто
“учеными, инженерами, техниками и рабочими”…
Тем, которые жили среди нас, но которых мы не
знали, потому что они не рассказывали о своей
работе и не носили свои ордена…»
В последние месяцы жизни он вновь вернулся к этой
работе, готовил второе издание. В последнюю нашу
встречу, в конце марта, рассказывал, что после
первого издания пришло немало уточнений,
добавлений, новых подробностей. «И главное – в
той книге у меня некоторые достойные люди, бывшие
рядом с Королевым, остались в тени. Вот, к примеру,
о Дмитрии Ильиче Козлове совсем мало. Я должен
все это исправить…»
А еще была многолетняя работа над романом
«Ковчег», над историей старинного
головановского рода, над пьесами и рассказами.
(Все это он не успел или не захотел публиковать.)
По большому счету еще ждут своего читателя
вышедшие недавно тремя томами «Заметки вашего
современника» – книга дневников, по жанру
традиционная для русской литературы, но
совершенно уникальная для отечественной
журналистики.
Помнится, в советское время среди газетчиков
было принято удивляться и умиляться той степени
откровенности, исповедальности, с какой читатели
писали в газету. (Да и поныне сколько исповедей,
только уже безответных, приходит в редакции!) Но,
кажется, никто из журналистов не ответил
читателю с такой беззащитной открытостью сердца,
как Ярослав Голованов в своих «Заметках…». Речь
не об игре в публичные откровения, которая сейчас
в моде, а о безоглядной вере в порядочность и
мудрость читателя.
«Мы чаще гладим кошек, нежели людей. А людям это
нужнее…» (1955 год)
«В деревнях больше горя, чем в городах... Горе в
деревнях не проточное, оно тут застаивается, как
болотная вода». (Пинежская тетрадь, 1967 год)
«Родиться – желанным. Жить – честным. Работать –
по любви. Писать – искренно. Дружить – только с
мужчинами. Увлекаться – женщинами. Восхищаться
– природой. Любить – детей. Бояться – фанатиков.
Презирать – предательство… Никого не
наставлять, никому не подавать пример: это
бессмысленно…» (2001 год)
Запись о золотой переделкинской осени: «Как
трудно не только описать, но и самому понять свои
мысли при виде этого тихого чуда. Это и Бог, и
любовь, и жизнь, и смерть, и еще что-то чистое,
высокое, вечное…»
Как передать на бумаге головановскую ласковую
интонацию, когда он рассказывает о ком-то: «Ну
о-о-чень милый человек…» Или его неизменная
присказка: «Вот и ладушки, вот и хорошо…»
Казалось, что он живет на какой-то своей планете,
где все люди – милейшие и добрейшие.
Еще рассказывал:
…Когда я в детстве жил в коммуналке, у нашего
соседа был трехтомник Брема, и еще до того, как я
стал читать, я знал наизусть все подписи к
иллюстрациям. А сосед наш, Яков Оттович, которого
все звали Икотыч, – он был охотник и
замечательный лекальщик, работал в гараже Совета
министров. И вот однажды я нашел в Бреме картинку
кита, под ней значилось, что он нарисован с
уменьшением в 240 раз. Я подошел к Икотычу и говорю:
«Давай высчитаем, какая это глыба!» Мы нашли
палочку размером с нарисованного кита и решили
отмерить его длину, 240 раз положив палочку по
полу. И вот наш «кит» вылез из комнаты, зашел за
угол, прошел по всему коридору, спустился по
лестнице с нашего шестого этажа, и хвост кита
оказался во дворе! Это было потрясение…
Его заветной мечтой с детства было «запретить
убийство рыб, птиц и зверей праздным и нетрезвым
людям…», запретить тот кошмар, который
называется «любительская охота».
Из дневниковых записей 1968 года: «…Кто-то
засмеялся, а мне захотелось заплакать – из-за
стыда за человечество».
«Вечером по Переделкино гуляют стайки
мальчишек и девчонок… Они совсем другие. Они
совершенно не похожи на нас… В 1949-м в Кучино я
плакал ночью, когда Наташа не пришла на свидание.
Умеют ли они плакать? Ужасно, если не умеют, но не
хочется верить в это…» (3 марта 1983 г.)
Как-то мы заговорили о счастье. (Потом он написал
об этом в прекрасном и печальном очерке «Мой
Париж».)
…Я очень люблю Париж. Если бы Господь Бог
сказал, что я никогда не увижу больше Лондон,
Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро или Сидней, я бы не очень
расстроился. Но если Он сказал бы мне, что я не
увижу Парижа, я бы заплакал, наверное. Вот сейчас,
впрочем, уже не заплакал бы. Я долго мечтал
показать Париж своему сыну и лучшему другу. И вот
привез их в Париж. Аэропорт, метро, гостиница… А
вечером я выпустил их на Елисейские поля. Вот
поднимаемся из метро к свету, они – чуть впереди,
я – за ними... Удивительное ощущение. Я подарил
Париж сразу двум дорогим людям. Огромное
счастье…
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|