Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №24/2003

Вторая тетрадь. Школьное дело

ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
ЛИНИЯ ЖИЗНИ 

Ирина БУТЫЛЬСКАЯ,
Лилия КАРАСЬ-ЧИЧИБАБИНА, вдова поэта

«У Бориса были мамины глаза и улыбка...»

В этом году исполнилось 80 лет со дня рождения Бориса Чичибабина.

Борис Чичибабин…Теперь тебе и слова молвить не с кем:
Сиди одна, и старься, и седей.
Позволь же мне по-давнему, по-детски,
Хотя б в молчанку рядом посидеть.

Правдивые, мы брезгуем словами,
Нам в стыд пустые красные слова.
Давай молчать. Пускай себе над нами
Стучат дожди и падает листва...

Борис Чичибабин. Маме

Ирина Бутыльская. Лилия Семеновна, фрагменты из писем к родителям молодого Бориса Чичибабина из лагеря впервые печатались на нашей странице. В Харькове год назад издан составленный вами трехтомник, куда вошли и эти письма полностью, и стихи того периода. Но никогда не встречались стихи, посвященные родителям, матери, и вдруг такое стихотворение отыскалось, и вы привезли его в Москву...
Лилия Карась-Чичибабина. Да, оно нашлось уже после выхода этого трехтомного издания и поэтому не попало в том «Раннее и позднее», куда вошли стихи из записных рукописных книжек Бориса Алексеевича. И как я была удивлена, обрадована и вместе с тем огорчена, что не успела включить в книгу эти единственные, обращенные к матери в стихах строки. Написаны они, конечно, в заключении: это 1946–1951 годы. Много лет хранился этот пожелтевший листочек у Кости, племянника Бориса Алексеевича. Стихотворение, может быть, незрелое, несовершенное и по-юношески категоричное. Хотя это присуще и зрелому Чичибабину: такая вот категоричность, откровенность, может, иногда обидная. Но много тут и теплоты, и горечи. Характер, темперамент, даже путь поэта, хотя в обращении к маме каждый становится ребенком.
И.Б. А как складывались их отношения потом? Какой знали вы Наталью Николаевну Чичибабину?
Л.К. В некоторых интервью Борис Алексеевич говорил, что с родителями у него не было особенной близости. Так он говорил и о матери, и об отчиме, которого всю жизнь называл папой и до девятнадцати лет даже не знал, что Алексей Ефимович Полушин усыновил его. Когда Бориса посадили, Алексей Ефимович поседел от горя, ездил к нему в лагерь, добивался Бориного освобождения. Но... это его право так говорить, мы же не можем сказанное им изменить или как-то сгладить. А на самом деле стоит только прочитать его письма родителям из Вятлага, они полны тревоги. Он пишет: если вы будете здоровы, тогда и у меня есть смысл жизни, а если вас не будет – так и мне незачем жить. Тоже категоричность, но и любовь...
И нужно было видеть, как нежно обращался он со своими родителями – это было на моих глазах – и как смотрела на него мама – на взрослого, уже немолодого человека. У них были совершенно одинаковые голубые глаза с каким-то синим свечением изнутри. «Голубчик, – называла она его, – голубчик ты мой родной».
И.Б. Фамилия Чичибабин – это по матери, которая была племянницей знаменитого химика-органика Чичибабина, ставшего невозвращенцем и похороненного на кладбище Сент-Женевьев дю Буа, и Борис уже в школьные годы стал подписывать стихи этой фамилией, тогда опасной. А матери было важно то, что сын поэт, или было все равно, кто он?
Л.К. Она была далека от поэзии. Я знаю, что много сказок и стихов ему читала в детстве бабушка, а маме было некогда. Она была советской служащей, занималась общественной работой и вообще была довольно молода, когда рос сын. Конечно, она болела и переживала за него, потому что он не берег себя в своих стихах и за стихи-то его и посадили... Я помню, как она была у нас на 50-летие Бориса Алексеевича. Это было в 1973 году 9 января. И когда Борис читал стихи, я видела, как у нее светлеет лицо. Улыбка у Натальи Николаевны была необыкновенная – такая ясная, добрая, нежная, любящая – в точности как у Бори. Она радовалась, когда слушала его, но и тревожилась.

Да что нам в лирике стоической,
Когда, не снизясь до угрозы,
Метя одеждой
кристаллической,
Грядут крещенские морозы, –

читал Борис Чичибабин в тот день. Спустя три с половиной месяца за «антиобщественные поступки и написание антисоветских стихов» он будет исключен из Союза писателей.
Через год мамы не стало. Есть письмо к нашим друзьям Григорию Померанцу и Зине Миркиной, где Борис Алексеевич передает свое душевное состояние, в котором он провел ночь прощания с мамой.
«...Это случилось еще совсем недавно, чтобы можно было об этом рассказывать. По обычаю я провел ночь у ее тела в комнате, где она умерла, на той же тахте, мне хотелось курить, и я выходил на балкон и видел деревья перед подъездом: была оттепель, снег на ветках таял, и с них свисали капли воды, как-то необыкновенно, сказочно-таинственно освещенные уличным фонарем. И я так ясно не то что подумал, а ощутил, что вот то, что за моей спиной, там, в комнате, – смерть – это значительно, серьезно и важно, это подлинное, настоящее, имеющее отношение к вечности, полное смысла и тайны, и эти деревья внизу со светом капель – настоящее и участвующее в вечности, а все наши муки, споры, все, о чем мы каждый день слышим, читаем, говорим, – перед этим серьезным и важным ничто, что все эти проводы, визиты, интервью не имеют никакого отношения ни к вечности, ни к истине, что все это ненастоящее и ненужное. <...> Память того ощущения осталась на всю жизнь».

В беде существования

На недавнем вечере в Центральном доме литераторов, посвященном 80-летию со дня рождения Бориса Алексеевича Чичибабина, поэт сам читал свои стихи с большого экрана, глядя в зал сине-голубыми – как у мамы – глазами. Ему аплодировали наравне с теми, кто выходил к микрофону.
«Я думал, что нас будет больше – жаль, что людям сейчас не до поэзии», – начал свое выступление Эльдар Рязанов. И сразу вспомнилось, как десять лет назад – в
100-летие Паустовского – вышел на эту же сцену Чичибабин со словами: «Как мало нас!..» – и дальше о том, что людям нынче не до поэзии...
И в том и в другом случае зал был полон.

Предлагаем фрагменты из некоторых прозвучавших тем вечером выступлений.

Эльдар Рязанов. Я всегда интересовался поэзией, любил ее, но разделял невежественную судьбу многих людей до того, как в начале перестройки на вечере памяти Галича впервые увидел Бориса Алексеевича и услышал его стихи. Невероятно сильное было впечатление – такое острое ощущение, такое счастье, что я узнал его!
Не могу похвастаться долгим общением с этим замечательным человеком. Вторая встреча (во время премьеры моей картины «Небеса обетованные» в Харькове) тоже была короткой. А вскоре, раскрыв «Литературную газету», я увидел стихотворение Чичибабина «Вместо рецензии» об этой картине, которое очень берегу. Но когда появилась возможность снять телевизионную передачу (она называлась «Поэт-счетовод») и я вновь приехал в Харьков, то Бориса Алексеевича уже не было в живых. Лилия Семеновна показала мне его первую квартиру, если можно так назвать эту трущобу, где у него собирались молодые поэты. Если б не электрическая лампочка, там вполне можно снимать из Достоевского или что-нибудь похлеще... Был я и в трамвайно-троллейбусном парке, где он проработал много лет с людьми, и не подозревавшими, что рядом с ними находится великий поэт.
Сейчас у меня вышла книжка, где есть новелла и о Борисе Алексеевиче Чичибабине.
Он очень болел за свою страну, боль каждого становилась и его болью, он все пропускал через свое сердце. Это человек, который считал, что он за все в ответе, и боль была настоящая... Я вам хочу прочитать его последнее стихотворение, о котором можно подумать, что оно написано вчера или даже сегодня:

...Видно, без толку водит нас бес-то
В завирюхе безжизненных лет.
Никуда я не трогался с места:
Дом остался, а родины нет...

Ни стихов там не слышно, ни мессы,
Только митинга вечного гам,
И кружат нас мошнастые бесы
По истории бывшей кругам.

Из души нашей выжата воля.
К вечным книгам пропал интерес.
И кричу, и не вижу того я,
Кому нужен мой стих позарез.

И в зверином оскале и вое
Мы уже не Христова родня.
И кричу, и не вижу того я,
Кто хотел бы услышать меня.

Не мои ни пространство, ни время,
Ни с обугленной вестью тетрадь,
Не под силу мне бренности бремя,
Но от бесов грешно умирать.

Быть не может земля без пророка.
– Дай же сил мне, – кого-то молю, –
Чтоб не мог я покинуть до срока
Обреченную землю мою.

Григорий Померанц. Я прочту то, что написала Зинаида Александровна Миркина, которая, к сожалению, не смогла прийти сюда:
«...Хотелось бы мне сказать о сегодняшней жизни Бориса. Ведь, пожалуй, сегодня он как-то тише, но одновременно весомей, бесспорней, чем когда физически присутствовал здесь. Осталось то, что не проходит. То самое, к чему он всю жизнь стремился, что чувствовал главным. Это не значит, что он уходил от сиюминутности, от злободневности – она его очень горячо волновала, а все-таки никогда не поглощала целиком».
Добавлю от себя, что на многие жгучие вопросы Борис Чичибабин отвечал стихотворениями, противоречащими друг другу. В одном – «Дай вам Бог с корней до крон без беды в отрыв собраться...» – сочувствие к уезжавшим, которые бегут от деспотизма. А в следующем: «Вам светят Гарвард и Сорбонна, да нам-то что?» – сильнее боль за Россию, которую они оставляют в беде. В «Плаче по утраченной родине» – «...я с родины не уезжал, за что ж ее лишен?» – боль о распаде большой страны, но когда началась незадолго до его смерти война в Чечне, он проклял эту войну. Чичибабина нельзя свести к непротиворечивой схеме. (Дальше читает):
«Он хорошо знал, что молчание больше слова, и знал, что все главное, насущное – все главные, насущные слова – рождается из замолкшей души, соединившейся в глубине с другими душами.
Я не хочу оскорблять память дорогого мне человека, рисуя его одними светлыми красками, я не хочу сказать, что Борис был безгрешным, – это не так. Но он не любил греха и не прощал себе грехов, а это редчайшее качество.
Люди так легко прощают себе и не прощают другим – это нечто прямо противоположное Борису. И не облегченного отношения к себе ждал, а великого спроса. Оставил нам Борис Алексеевич это горькое недовольство собой и благоговение перед безымянным творческим началом жизни».

Ефим Бершин. Люди, подвластные схеме мышления, схеме действия (и в творчестве, и в организации государственных дел), никогда его не поймут. Поэтому Чичибабин не вписался ни в какую эпоху. Непонятен он с разных сторон. С одной стороны, человек отсидел в лагере, он никогда не был с властью и, казалось бы (если по схеме), должен бы полюбить то новое, что пришло: новую власть, новые отношения и т.д. и т.п. А он возненавидел все это. Советская власть его отвергла, это известно. Новая власть фактически тоже отвергла и не могла не отвергнуть, потому что Чичибабин написал страшные приговорные строки: «Поэзия и буржуазность – принципиальные враги» – и другие, их много. И ведь правда, поэзия и буржуазность не могут быть друзьями. Дальше. Чичибабин – гуманист? Безусловно. Так, как он отзывался на все хорошее в людях, – это мало кто мог. Но он пишет:

Не созерцатель, не злодей, не нехристь все же,
Я не могу любить людей, прости мне, Боже.

Что это? Почему он написал именно так? Понять все можно, если войти в поэтику, в мир Чичибабина, в то, как он мыслил.
Самое главное в Чичибабине – это непримиримое отношение к любой схеме. Он дошел даже до того, что фактически – понимая, что происходит в литературе, – отказался от звания Поэта. У него в стихах есть... как там, Лиля? (Лилия Семеновна подсказывает, как делала это всегда, когда забывал, случалось, какие-то свои строки сам Борис Чичибабин. – И.Б.): «...и я никто, и даже не поэт». Мне это очень понятно, потому что постоянно хочется найти какой-то новый термин, новое слово, чтобы не отождествлять себя с очень многими теми, кто выдает себя за поэтов. И понятно, почему Чичибабин написал: «...мне опорою Пушкин и Блок, не равняйте меня с рифмачами».

Владимир Леонович. Мы получили прививку вот этого мира – этой поэзии, этого отношения к миру – очень давно:

Пока хоть один безутешен влюбленный,
Не знать до седин мне любви разделенной.
Пока не на всех заготовлен уют,
Пусть ветер и снег мне уснуть не дают.

И голод пока смотрит в хаты недобро,
Пусть будут бока мои – кожа да ребра.
Покуда я молод, покуда в долгу, –
Другие пусть могут.
А я не могу.

Там еще такие строки есть:

Чтоб в каждом дому было чудо и смех,
Пусть мне одному будет худо за всех.

Борис очень любил всех нас. Иногда он награждал нас такими словами: «Другу и брату». И это ощущалось не как награда, а как большой долг и даже миссия быть достойным этого близкого и теплого человека.

Лев Аннинский. Когда мы сегодня составляем коллективный портрет Бориса Чичибабина, мы все время чувствуем, что по отдельности каждая черта – его, а вместе что-то не складывается. Конечно, что-то от Дон-Кихота в нем было, безусловно. Однако Дон-Кихота не сажали бухгалтером в трамвайный парк. А Чичибабин выдержал такое, что и нельзя было себе представить век назад. Ефим Бершин правильно сказал: можно составить параллельные ряды несходимости. Это черта великого поэта. Обычный нормальный человек, если тянется к гражданским проблемам, всегда пытается понять и ту и эту стороны. Иногда выкрикивает: на чьей вы стороне? Потом оказывается, что он не на «той» и ищет другую сторону. Но вобрать в себя все это, вместить попробуйте-ка! Это даже не признак хорошего поэта. Признак хорошего поэта – умение записать, способность версификаторская. А это черта великой души, которая никогда не выйдет из беды существования.
Так что, даже если бы Борис Алексеевич вписался в какую-нибудь группу или в какое-нибудь поколение, он бы там внутренне не удержался. Так уж получилось, что он оказался между поколениями. По возрасту он был с воевавшими, но повоевать в силу стечения обстоятельств не успел. Ну, правда, хлебнул ГУЛАГа, что в общем-то в известном смысле сравнимо. Так что по судьбе он примыкал к так называемым (не люблю этого слова) шестидесятникам, но понимал раньше их, больше их, глубже их, то есть не «их», а «нас», потому что я отношусь к ним. Вот отсюда всё. Если его сравнивать с воевавшим поколением – они очень хорошо знали, откуда летят пули, кто враг, кто друг, – именно это они и знали. А если его сравнивать с нашим поколением последних идеалистов – мы были уверены, что мы тоже очень хорошо знаем: кто сажал, кого сажали, за что сажали. Когда выяснялось, что сажали те самые, которые потом сидели, мы находили, конечно, какие-то умные ответы на эти вопросы, но примириться с этим невозможно. Чичибабин как великий поэт не мог примириться, не мог примирить эти вещи. Он переживал и за тех и за других. И за русских, извините, «москалей» («люблю» это слово не больше, чем «шестидесятники»), и за украинцев, которые тоже хотят иметь свой язык. За тех и за этих одновременно. Или разновременно. Поэтому втиснуть его ни во что невозможно. Он обладал удивительной внутренней способностью соединять все в неоднозначном образе.
И еще потрясающее стихотворение о молодежи. Он предвидел, предчувствовал, немножко боялся, что молодежь не будет его читать. «Им не дано дышать тем пеклом, что было воздухом моим...» Дай Бог всем дышать таким пеклом.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru