УРОК МИРОВОЗЗРЕНИЯ

И нельзя прибить на столб табличку:
“Здесь в тридцатые годы двадцатого века...”

Размышления на развалинах спецпоселения в ущелье Гакмана, Хибины

30 октября, День памяти жертв политических репрессий. Может быть, самая незаметная из памятных дат. По нескольку десятков человек из года в год сходятся в этот день у Соловецкого камня на Лубянской площади, у памятников в других городах; кажется, они бы и не собрались вместе, если бы существовали другие места, куда можно в этот день прийти.
По телевидению показывают неожиданно долгие репортажи; в них словно звучит: хоть вас и мало собралось, мы знаем о значительности события и потому тратим эфирное время. Выступает какой-нибудь дежурный политик, изливает официоз, обещает приложить усилия и все такое.
День прошел.
Впрочем, было бы странно ожидать от государства какой-либо инициативы в этом вопросе. В силу того что оно – государство. Но политкорректность соблюдена.
Например, в учебниках истории тема политических репрессий освещается подчеркнуто бесстрастно и в минимальном объеме. «После осуждения репрессий ХХ съездом КПСС в отечественной науке они стали связываться преимущественно с личными качествами И.В.Сталина...» Это цитата из учебника «История России, ХХ век», признанного лучшим по итогам конкурса, объявленного правительством.
Аккуратно излагают. Не придерешься.
Может быть, это и к лучшему. Представляете, что бы было, если бы в школах ввели, скажем, спецкурс “История политических репрессий в СССР”? Какие методички по этому предмету мы бы получили? В каком положении оказались бы учителя?
Но бывает и так, что тему эту не обойдешь: неожиданный вопрос ученика, старая фотокарточка, книга воспоминаний. И вдруг понимаешь, что тема политических репрессий, тема лагерей – не мина замедленного действия, а скорее промоина в вечной мерзлоте, куда легко может провалиться все наше настоящее.
И поэтому разговор о ней – всегда личный, всегда осторожный и выдержанный, всегда от первого лица. Но как его вести, на что опереться?
Никто не ответит, кроме нас самих.

Здесь просто нет леса поблизости.
Строители использовали цемент и камень: булыжная кладка держится до сих пор. Рухнули стропила, осыпались печи – стены уцелели. Внутри разор: копоть, вспученное железо в багровой коросте окалины, битое стекло, искрошившийся кирпич. Пол порос мхом, кое-где пробилась камнеломка. Но камню стоять еще долго.
Наверное, знай строители, как все повернется, строили бы из дерева. Да не срубы ставили – бараки дощатые, чтоб сгнили без следа. Но не знали. Строили на поколения.
Кайло среди камней. Ржавый остов тачки. Согнутый в дугу лом. Беззубая пила. Смятый фонарь «летучая мышь». Полузаросшая груда угольной крошки: крупные куски сожгли, новый привоз свалили в стороне…
Тихий дух запустения надежно укоренился здесь. Свежие кострища, пустые банки и бутылки – следы чьих-то пикников – лишь придают ему силы. Тусклое на просвет северное небо смыкается с серыми хребтами, моросит тягостный дождичек, и кажется, что это место никогда не заговорит – то ли язык отнялся, то ли слух не тот.
Пустые развалины.

Любителям истории мурманские турфирмы предлагают тур «По следам сталинской эпохи». Иностранцам он обходится около $100 в сутки. Им показывают спецпоселения 30-х годов, в частности спецпоселение в ущелье Гакмана в районе города Кировска, где велась подземная разработка минералов, содержащих торий, для реализации одного из первых советских ядерных проектов. Туристы-историки бродят там с любопытством…
Из газет

Действительно, бродят. Заложив руки за спину, уткнув глаза в землю – вдруг что попадется. Они похожи на стаю деловитых стервятников. С ужасом, видно, от брезгливости, спрашивают: и в этом... они жили? Вскоре сердобольный гид уведет историков к машине, а вечером в гостинице будет разговор об ужасах сталинизма и водка из оловянной кружки, прихваченной как сувенир.
А они – останутся. Безъязыкие, забытые, накрепко схороненные в горах. И у нас нет слов рассказать об их судьбе. Мы сами о ней ничего не знаем. А горечь и презрение к горе-историкам лишь покрывают то, что мы от них не многим отличаемся.
Разве что не шакалим на развалинах.

В здешних горах много мемориальных табличек. «Группа такая-то, тогда-то, так-то». Спите с Богом, ребята, спите, снесенные лавиной на Ворткеуайве, замерзшие в пургу на Кукисвумчорре, разбившиеся в трещине на Чоргорре. Спите – и простите, что тревожим ваш покой неловким словом.
Есть и памятники. У Малого Вудъявра, на месте, где стоял полевой лагерь Александра Евгеньевича Ферсмана. Остаток кирпичной стены, скупая надпись, высокий крест. Ферсман был толст и некрасив, тяжело болел, бог знает, как выдерживал тяжкие маршруты, и представить его с гордой осанкой, гранитным взором статуи попросту невозможно, нечестно. Да и не нужно ему это – он, человек, в чью честь называли горы и минералы, был скромен. Жил другим.

В ущелье Гакмана нет ничего, кроме развалин бывшего лагеря. Вроде как они сами по себе памятник.
Но ведь памятник – отсылка к опыту прошлого, знак, к чему обратиться. Обернуться. Что вспомнить, кого помянуть...
Наверное, потому и нет здесь ни памятника, ни стелы, ни простой таблички. Потому что опыта – нет.
И нельзя прибить на столб фанерку: «Здесь в тридцатые годы двадцатого века было спецпоселение…”
Словно пытаешься присвоить себе право упрекать других в том, в чем пребываешь сам: в беспамятстве. Которое не побеждается кратким эмоциональным порывом – лишь кропотливым созиданием; восстановлением прошлого. В себе и в других. И если это удастся, люди сами сделают так, чтобы – не забыть. А уж что это будет: памятник, музей, простая надпись на куске фанеры – дело третье.

Но что же может послужить отправной точкой, краеугольным камнем в таких изысканиях? С чего начать, какие собирать сведения? В них ли дело, в сведениях?
И как побороть предчувствие, что, может быть, лучше и не затрагивать лагерную тему: открытия окажутся разверстыми ранами, непереносимым грузом для человека.
Или словами Варлама Шаламова:

Говорят, мы мелко пашем,
Оступаясь и скользя.
На природной почве нашей
Глубже и пахать нельзя.
Мы ведь пашем на погосте,
Разрыхляем верхний слой.
Мы задеть боимся кости,
Чуть прикрытые землей.

Никого уже не спасти. Но попытаться прожить чужую страшную судьбу – не так, чтобы стала твоей, но чтобы возникла причастность.
К этому каждый приходит по-своему. Ведь такие чувства почерпнуть неоткуда, даже из литературы. И не потому, что плохо написана. Почти все книги о лагерях имеют другой посыл, несут иной заряд...

Мне довелось слышать человека, который сетовал, что в школьную программу по литературе не включены «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. «Это должен знать каждый, каждый! – повторял он. – Все должны знать, что творили коммунисты!»
Еще жестче, страшнее – в одной из известных песен о ГУЛАГе:

Пусть сегодня нельзя о тебе рассказать,
Хоть столетья спустя мы найдем в себе силы,
Мы вернемся назад, мы откроем глаза,
Мы еще оскверним кой-какие могилы!

Или у Михаила Веллера в «Приключениях майора Звягина», где герой, прочитав в газете о том, что бывший чин из НКВД, лично расстрелявший, как выяснили журналисты, не один десяток человек, недавно получил почетную пенсию и спокойно живет в правительственной квартире, покупает на черном рынке пистолет и убивает палача…

Похоже, мы продолжаем сводить счеты с прошлым. И сводить счеты прошлым как оружием в настоящем.
А прошлое – подлинные знания о репрессиях – таково, что действительно можно взяться за пистолет. Или расхотеть жить. Та же проза Шаламова – она вся как автоматная очередь в упор.
Не зря сам Шаламов позже писал:

Тороплюсь, потому что старею,
Нынче время меня не ждет.
Поэтическую батарею
Я выкатываю вперед.

«Колымские рассказы» не вернут память, не укрепят в жизни: привычный мир лишь расшатается, как кровящий, цинготный зуб, а история, замещенная коллективным голосом жертв, научит ненависти.
Это не тот язык, которым можно говорить о прошлом.
Книги Шаламова не для всех. Для тех, кто сумеет выслушать свидетелей, но не войти в роль судьи.

Почти все книги лагерной темы таковы. Их объединяют разрушительная правда, изначальная жажда справедливости.
И ставить памятник прошлому, повинуясь этим чувствам, – все равно что давать обещание вернуться и отомстить; посвятить этому жизнь, вложиться без остатка, воздать по заслугам.
Но ведь самое страшное в том, что воздать по заслугам, вернуть справедливость – невозможно.
Этот урок заслоняют от нас ярость и талант требующих ее, и тем не менее...
Если мы хотим, чтобы вернулась память о расстрелянных, о сгинувших в лагерях, нам, наверное, остается лишь бережно наращивать ее на открытых ранах прошлого.

…На Колыме, на месте бывшего лагеря, где остались лишь штольни, тропы и заросли колючей проволоки, стоит крест. На нем нет надписей. Просто крест как знак вселенской скорби, как просьба обратиться к прошлому, не тревожа боли. Обратиться к чужим судьбам, увидеть их, не поддавшись искусу обвинять и не потеряв сознания от раскрытого ужаса.
Лишь тогда, наверное, и развалины лагерей обретут голос.

А как это вообще возможно – совсем другая история…