ДОМАШНИЙ АРХИВ
ИСТОРИЯ ВЕСНЫ

Каким голубым бывает небо,
когда мы тянемся к нему

Из переделкинского дневника. Апрель 2002 года

Женщины стирали белье и несли его в тазах к натянутым между соснами веревкам. Мальчишки лазали через заборы, копали червей в чужих огородах, бежали с удочками к реке. Зимой шли в школу за три километра, сбиваясь по дороге в тесную по-муравьиному компанию.
Мужчины пили кофе в утренних сумерках и садились за пишущие машинки, или начинали диктовку, или листали словарь в поисках нужного слова. А если его не было в словарях, то уходили в ближний лес, в овраг, к роднику или в поле – искать слова в шелестении дождя и листьев. Иногда они возвращались с найденным словом и, забыв скинуть сапоги, в плащах и штормовках, как слепые проходили в комнату, шуршали бумагой на столе, рассыпали карандаши...
Дощатые двухэтажные дома желтели широкими окнами веранд и с горы, от станции, казалось, что это медленно плывут пароходы, а потом, уткнувшись в сосны, пережидают непогоду.
Так они и стоят до сих пор, ветшая, собирая под стрехами воробьев и желтые сосновые иголки, а на чердаках – старые газеты и дырявые бидоны, с которыми когда-то ходили за молоком в соседнюю деревню.
Запахи леса и огорода, бормотанье радио и далекий звон к заутрене, перестук ночных поездов и разговоры о гранках, верстках и корректурах... Эта жизнь еще таится здесь, в подмосковном поселке Переделкино. Его нарочито придумали когда-то для наилучшего надзора за писателями, а он стал островом русской словесности.

Горький запах дыма. На серой, только что оттаявшей земле жгут ветки и прошлогодние листья. Тихо и пустынно, где-то сочится вода.
Лохматая дворняга дремлет на пригреве у входа в старый корпус писательского Дома творчества. Не Лорд ли тебя зовут? Не о тебе ли писал совсем недавно поэт Владимир Корнилов, так любивший Переделкино: «Трусоватый грязный Лорд, ты дороже нам породистых собак...»
На втором этаже Дома творчества распахнуто окно, и слышно, как потрескивает-постукивает пишущая машинка. Совершенно забытый звук.
На воротах дома Чуковского объявление: «Всегда в продаже пушистые котята». Толкаю калитку, и собака Авва провожает меня в зеленый сарайчик, а там и правда – разноцветные котята возятся в коробках.
На веранде дома Корнея Ивановича стоит велосипед, забытый Солженицыным тридцать лет назад.
Рядом в одноэтажном деревянном домике – детская библиотека, которую создал когда-то на свои деньги Чуковский. Здесь можно запросто почитать у окна книжку с автографом Маршака.

* * *
Пушкин, Пастернак... Для детей это – почти одна эпоха. А в пастернаковском доме открываешь книгу отзывов и среди дежурных записей туристов со всего мира вдруг со смущением видишь письма Борису Леонидовичу его современников. И это поражает не меньше, чем открытая форточка в кабинете поэта.
«Дорогой Борис Леонидович! Вот и еще раз навестил Вас. Хотя слова сказать уже и не с кем. Навеки Вы в моей душе. И никогда мне не забыть нашего последнего разговора по телефону, после которого голоса Вашего я более не слышал...»
А рядом – неровный почерк детей двадцать первого века.
«Я вырвался из школы № 131, чтобы посетить ваш музей. Федя».
«Я впервые здесь открыла Пастернака. У меня замерло сердце. Г.Е.»
«Замечательно спокойное и тихое место. Здесь, в этом доме, хочется раствориться, соединиться со всем миром. Так надоели войны и прочие потрясения, а здесь в одночасье сбрасываешь все это с плеч. Оганисян Альберт, уроженец г. Грозного».
«Хочу стать большой и понять произведения Пастернака...»

Бедный дом Окуджавы. Бедный не потому, что одноэтажный, дощатый, а потому, что – без хозяина. Любой дом, потерявший хозяина, глядит на мир сиротой. Так же было первое время и с домом Пастернака, и с домом Чуковского, но по ним сейчас видно – они смирились, вошли в новую роль.
А дом Булата Шалвовича еще вздрагивает от чужих шагов. И как ни украшай его плакатами и девизами со строчками из песен, а дом все скорбен и окна его смотрят грустно и отрешенно.

Около переделкинского храма вдруг увидел на одном из надгробий: «...иеромонах Антоний (Солнышко)». И пока я стоял несколько секунд, а потом оглянулся – солнце вышло, и все преобразилось. Каким голубым бывает небо, когда в него тянутся тонкие, будто похудевшие за зиму, березы...
...И на деревьях в вышине
Потеют от тепла скворешни.

И не хочется верить тревожным сведениям о том, что за Переделкино идут мафиозные сражения. О том, что поле перед музеем Пастернака, поле, вошедшее в стихи поэта, и то под угрозой, приглянулось кому-то застроить его коттеджами.
Воздух, которым дышали Борис Пастернак, Арсений Тарковский, Булат Окуджава и Юрий Левитанский – неужели этого мало, чтобы хранить и лелеять?
А красная сосна, о которой Корней Чуковский говорил Юрию Ковалю: «Это необыкновенная сосна. Это – Переделкинская Сосна. От Катаева она принимает поклонение, а мне отвечает взаимностью...»
А кедр в усадебном парке, с которым прощался знаменитый славянофил Юрий Самарин, уходя в ополчение во время Крымской войны?..
Неужели останется только по нескольку мемориальных соток вокруг музеев, а дух, уклад места окончательно истает, гонимый шумом строек, теснимый бетонными заборами, презираемый рыбьим взором камер наружного наблюдения...

* * *
Пыльной тяжестью лежат прошлогодние листья на робкой, еще невидимой глазу траве. А трава на четвереньках сидит под темно-пергаментными листьями, боится высунуться.
Не зря боится. Утром вернулся зимний, надтреснутый из-за резкого ветра воздух. Толокно снежинок пролетело и растаяло. «Апрельский снег, оплошливый снежок!..»
Но в полдень на солнечной стороне, у стены самаринской усадьбы, уже храбро раздвигаются тенеты старых листьев и выглядывают лепестки, травинки, пучки чего-то зеленого, свежего, хмельного.
В усадьбе раньше был детский санаторий. Теперь его закрыли.
Одинокий милиционер выходит на крыльцо покурить и спросонья глядит на меня. Он не знает, что здесь будет дальше. Военная тайна.