ТОЧКА ОПОРЫ

Жизнь среди синего. Старьевщик

Он собирает старое барахло и вечные ценности

Мы продолжаем серию (см. «ПС» от 10 ноября, 8 декабря 2001 г.) публикаций о Тамани, ее уникальных богатствах и людях, над которыми нависла угроза «летального исхода» (заключение Госкомэкологии). Такова цена чудовищной стройки на Таманском полуострове, среди оползней и вулканов, гигантского склада-терминала сжиженного аммиака. Ну не безумие ли? Начни один из этих вулканов действовать, малейшая авария, мина со спичечную головку – и произойдет крупнейшая катастрофа века. Вместо предлагаемого общественностью проекта национального курорта «Тамань–Новый Крым» – проект конца света. «Приезжайте к нам в “скверный городишко”, – приглашает глава Тамани Геннадий Григорьевич Майков, – пока не построили здесь это чудище. Здесь хорошо летом, весной, осенью, только не сейчас… Ветра, смерчи, дожди, низкое мрачное небо, а там, глядишь, и морозы в паре с ветрами, ух, холодно до ожога…»
А другой таманский житель, герой публикуемого ниже очерка, считает, что тут в любое время года – прекрасная погода. Он же говорит: «А ночь придет – выспишься», имея в виду, что, пока день, – двигайся, делай что-то полезное, не ленись. Не опускай руки, житель всемирно известной лермонтовской Тамани и других, пока еще населенных пунктов. Владелец корпорации «Тольятти-азот» господин Махлай, видно, очень хочет, чтобы пункты стали ненаселенными. А кто этому противостоит? Глава местной администрации и его заместитель, лозоходец – искатель подземных вод, руководитель юношеского яхт-клуба. Еще один уникальный человек, собиратель народной жизни… Научит она хоть чему-то? Хватит ли у людей сил остановить безумие?
Это и от нас зависит…

«Для нас гости – это праздник!», «Приходите ко мне в любое время года, здесь стоит прекрасная погода!» – написано на табличке.
Во дворе беленого, вроде мазанки, домика, под сенью винограда – всякие чудные вещи: амфора, колесо от телеги, игрушечная лошадка, якоря и рыбачьи сети…
«Откуда это?» – спрашиваю я хозяина, Юрия Федоровича Лиманского.
«Да так, – говорит, – море выкидывает, а я собираю».
Он – собиратель.
«Собираю все. Вот экскаватор котлован копал, а в нем старинные пузырьки – я подобрал».
Мальчишки пришли. «Купите, – говорят, – у нас старые фотографии?» «Куплю, вот вам на мороженое», – говорит им Лиманский (а мне шепотом на ухо: «Надо только, чтобы жинка не знала»).
Вот грамота, выбросили из сельсовета. Номер от старого дома…
Дом Лиманского полон никому не нужных вещей. Он их зачем-то собирает.
«Это я, – показывает мне какой-то закопченный котелок, – на Кавказе путешествовал, у армянки купил. Сурку в нем варил – курдючий овечий жир кладется, лапша, картошка – один такой отдал в музей Лермонтова, а лучший себе оставил…
Вот женщину встретил на базаре. Говорю: «У тебя ничего старого нет?» «Есть, утюг. Видите, с петушком…» Вот вымпел переходящий, с Лениным, – не выкинешь, это же наша история. «Артель Примус» называется. А Примус – это француз? Вот так захожу сюда, – показывает Лиманский свой закуток, – и у меня сердце проходит. Легчает. Радуешься».
Счастливый человек мой собеседник, всему радуется. Какой-нибудь бутылке суворовских времен. Горбачевскому купону 1991 года: по нему в Тамани выдавали мыло. А потом, вспоминает Юрий Федорович, мыла не стало, решил сохранить купон.
«Программа и Устав КПСС – вот, больше же не напечатают! Смотри, подписано нашему главврачу. А я ж не читал. Думаю, дождь пойдет, почитаю…»

Дать Пушкину салют!

«…Я такой суетной, у меня дед шустрый был, я, наверное, в него. 800 стихов написал, все примитивные. Каждый день пишу. Сегодня написал про лампаду. Завтра детей веду в поход, километров восемь, на Черное море, потом берегом на Бугас – разведем костер, пожарим картошку и назад. Это у меня кружок при казачьем музее, ну, мы только начинаем», – говорит дед Лиманский, которому пошел семьдесят шестой год.
А человек – в самом расцвете творчества.
В местный Дом-музей Лермонтова написал пресс-релиз: «На обрыве стоит хата./Камышова крыша./И назад лет полтораста/Жил поэт здесь Миша…»
«А это кто, – спрашиваю, – на фотографии?» – «Иван Максимович Поддубный, знаменитый борец, родился в 1871 году, а умер в 1949-м. Я о нем тоже стих написал…» – «А вы его знали?» – «А як же. Раз иду за керосином – стоит. Я у него банку взял, говорю продавщице: «Дайте Поддубному вне очереди». – «Сколько?» – «Да без разницы».
Она отпустила, я ему банку отдал. А отец меня еще ругал, что не отнес Поддубному до двора. Он уже старик был, на костылях».
«А усы у него были?» – «Усы были. Но сам – худой такой, грязный. Раз захожу к родным, он там сидит. Моей тетки муж починил ему обувь, говорит: «Иван Максимович, я принес вам чувяки». Тот: «Сколько я вам обязан?» – «Ничего». – «Ну, я вам благо-да-рен» – так вот, по слогам, скрипя, говорил, как старик. Хотел встать, его за стол посадили. Он был голодный. «Я бы, – говорит, – килограмм за раз съел, а эти сукины дети дают полкило. Хочу Ворошилову пожаловаться, неужели не могут записать меня в военную часть, чтобы я там ел…»
«И вот я записал, – сообщает собиратель Лиманский, – его слова. Как он кушал, кушал, а потом поворачивается и говорит: “На артистке не женись”».
Не запиши все это Лиманский, думаю теперь я, и великий русский борец остался бы для потомков одной легендой. Я сам был уверен, что он умер до революции. А оказывается, Иван Максимович Поддубный жил в советское время в городе Ейске, в двухэтажном доме. Во время Второй мировой, когда в город пришли немцы, открыл в доме бильярдную. Мальчишка Лиманский забегал туда погреться, у буржуйки. А Поддубный сидел в подтяжках, с черными усами. Ему было уже за семьдесят, рассказывает Лиманский, а тут такое пятно на всю жизнь – открыть при оккупантах бильярдную. Когда наши пришли, ее закрыли. И в этом же доме, матросском клубе, Поддубного хоронили. На нем, говорит очевидец Лиманский, даже костюма не было, пришлось покупать на похороны. Поставили простую ограду, суриком написали: «Иван Поддубный».
И все травой поросло…
А потом вдруг Би-би-си передает: «В городе Ейске похоронен И.М.Поддубный, которого никто не положил на лопатки».
«Ну, тут сразу нашлись средства, – рассказывает Лиманский продолжение истории про несчастного Ивана Максимовича. – На могильной плите по указанию из ЦК выбили заказные стихи про русского богатыря».
А Юрий Федорович написал свои: «Отчизну-матушку прославил./Народ тебя в пример поставил./ Но только смерть не победил ты…»
И отослал в областной музей в 1972 году. А оттуда пришел ответ: «Не народ, а партия». Мы, говорит Лиманский, долго смеялись в пожарной части. Он тогда в пожарной части служил.
Вот еще послушайте, что про Лермонтова написал: «Поэт в девушку влюбился./Повесть про нее составил./ Жизни чуть он не лишился./ Через день Тамань оставил…/И читаем мы рассказ/Про Тамань и про Кавказ».

«Вчера был посетитель, приехал с сыном Тамань посмотреть, – сообщил Лиманский, поправляя картуз, на котором ручкой написано: “Тамань”». А что за Тамань? Большинство не знает. Другой вон отпуск получил и сидит на пороге. А у него ни одного отпуска не прошло, чтобы так сидел. Говорил дочке и ее подружке: «Давай, девчата, посмотрим свет». И поехали на теплоходе «Грузия»… «Вот так, – говорил он дочке, – будешь учиться – посмотришь свет. А не будешь – ничего не увидишь. И мужик у тебя такой же будет, какая ты, такой и мужик…»
Потом в Крым повез – Мариуполь, Керчь, Ялта, Севастополь. Будешь учиться – больше посмотришь. Алупка, Алушта, «Ласточкино гнездо», имение графа Воронцова. В пожарных частях везде ночевали. «Ну, хорошо?» – «Хорошо». «Вот, смотри, – говорил он, – я – никто, в пожарной служу, а имею право тебя свозить куда-то. А выпивал бы – ничего не увидела».
«Биография такая, – сообщает мне про себя Лиманский, – если по-простому – какие сами, такие и сани».
Они у него катятся и катятся.
Все поумирали, а я, говорит, бегаю как пацан. Наблюдаю за родственниками. Один сидит: то ему кабана кормить, то пристраивать комнату седьмую, девятую, а она ему нужна? А я, говорит Лиманский, утром встал, берег обежал, в музей пошел, поехал куда-то, у меня много друзей хороших, пускают переночевать. И я тоже, разговорюсь с кем-нибудь на море и приглашаю, а жена – ни слова, потому что она добрый человек… Не знаю, мне как-то хочется уйти со двора, зарядиться. Повидать чего-то. Вот вчера шел, я не под ноги смотрел, а смотрел – у того хата, у того – огород. “Огород у ней зеленый./ В доме есть и хлеб печеный./В доме даже и вино./Жить прекрасно суждено”, – смеется он. – Ну, мы все разные. Нас тысячи людей, и у каждого, наверное, свой характер».
Вчера, сообщает, на базаре книгу видел, «Афоризмы», сто пять рублей. Пять рублей есть, еще бы сто… «Вот смотрите, какой я про нынешнюю жизнь стих написал, – говорит Лиманский. – Меня за это не расстреляют?»
…Вдохновение больше приходит ночью. Часа в два или в три. Он электричество не зажигает, садится, только ни слова, говорит, жинке, скажешь слово – все кончится.

Зашла внучка Сашенька четырнадцати лет. Лиманский ей говорит: «Давай-ка Пушкину сделаем праздник». Нарядили во дворе яблоню, как дуб. Цепь, кот ходит по цепи, русалка, избушка на курьих ножках – все сделали из картона, разукрасили. Отметили двухсотлетие Пушкина.

Дать Пушкину салют –
Пушки по всей России бахнут!
Здесь Пушкин жил,
Здесь Русью пахнет…

«А народ приходит смотреть музей ваш?» – «Да у меня всегда народ».
На журнальном столике, то есть на куске фанеры в одном из закутков дома, написано: «Не трать деньги сегодня. Они будут нужны завтра».
Это, объясняет, мне отец сказал. Он богатый был, шубы шил. В 51-м году приходит: «Как дела?» – «Да грошей, папа, нема». «Да когда же, – спрашивает, – у тебя гроши будут? Хочешь, научу, чтобы были?» – «Хочу». «Вот, – говорит, – запомни: не трать деньги сегодня. Они будут нужны завтра».
Теперь Юрий Федорович сам ребят учит. «Я все это написал для смеха, не всерьез», – говорит он про свои произведения.
«Такой я, – говорит, – поэт дешевый. Ну что ж, если из меня Пушкин не вышел, так вышел стихотворец. “Но я ж не Пушкин. И не Есенин. Стих мой осенний. Житель Таманский. Писал Лиманский”».

Широкий путь приводит на кладбище...

«У меня такой круг есть, – разворачивает передо мной Лиманский рулон ватмана, – кто ночует, сюда пишет».
Читаем: «Негры тоже любят мороженое».
«Женщина – это величайшая загадка».
«Мальчишка – царь, мальчишка – бог. А все равно у наших ног».
Словом, мудрые мысли, которые обыкновенно вырезают ножичком на заборе, у Лиманского записывают на рулоне. А он разворачивает, с интересом читает.
Например: «Я – Овен, родился в апреле. И должен делать людям добро…»
И сам в этот рулон что-то вписывает.
«Прихожу, – рассказывает, – как-то на базар. Мужики стоят, из пустого в порожнее переливают. Я говорю: «Все мы пишем, все мы слышим./ Все кричим и говорим./А слова идут на ветер,/Словно пар и словно дым».
А мне один отвечает: «Ну, скажи мне еще что-нибудь такое». Я ему говорю: «Замотал он мои деньги./Я их долго собирал./ Наплевать ему на это,/До копеечки забрал».
«Это про то, что на сберкнижке было у народа», – поясняет Лиманский.
«Счастье не в деньгах, а в их количестве», – разворачивает передо мной народный рулон.
«Когда я вру, мне больше верят»…
«Жизнь – это сложная комбинация»…
«Это мне двоюродный брат сказал. Как-то о жизни разговорились, он говорит: “Да, жизнь – сложная комбинация…” Он летчик был. Да спился и умер. Я его направлял, говорил, живи моим путем. Видишь, какой я музейный человек. Почему ты не такой? А он мне: я как выпью, улица шире и людей кажется много… Да их и так много, говорю ему, выйди на базар»…
…«”Лучше быть дураком, чем подлецом…” – это кто же сказал? – интересуется Лиманский, разворачивая рулон с рисунками, стихами, словами встречных. – А, это я из книжки списал: “Божий дух выше всякого ума…”»
А это что? «Юноши и девушки, овладевайте друг другом…» Это у меня турист один жил…
«Чего только не намалевали. Уже повыцвело. Нет, надо почитать, что тут у меня намалевано», – говорит дед Лиманский, устраиваясь поудобнее.

«Широкий путь приводит на кладбище и в тюрьму. Узкий ведет к добру».
«Это как понимать?» – спрашиваю я Юрия Федоровича. «Ну, – объясняет он, – широкий путь – это собрались, выпили, морду набил кому-то или тебе кто-то, занял где-то и забыл, что занял. Безалаберщина. А узкий путь, это – вот вы живете узким путем, я...»
В народном рулоне есть и о смысле жизни:
«Бери ношу по себе,/ Чтоб не падать при ходьбе./Жизнь висит на нитке,/А думаешь о прибытке».
А вот на тему мудрых советов:
«Не могу дать тебе совета,/ Потому что твоя песня спета».

На тему долголетия.
«Я встал утром, взял мешок и пошел по берегу. Хожу каждый день семь километров…
Раз пришел к знакомому в Краснодар, у него – вот такой живот, до колен, пироги ест. Внук сидит, бледный, компьютер мигает. Ему дед квартиру купил, с баней. А мне на что та баня? – размышляет о жизни Лиманский. – Я себе простую, по-фронтовому… Ну вот, значит, прихожу к знакомому через месяц, а его жена говорит: “Опоздал… умер”».
«Так что надо двигаться?» – выясняю у Лиманского секрет его долголетия. «Двигаться… Бегать все время. Жена говорит: ты как юла…»
Посмотрел на меня. «Вроде неудобно, я вас не знаю. Я тут ложусь, – наглядно показывает мне, – и начинаю вот так ногами крутить, быстро-быстро». «И чувствуете себя в порядке?» – «Чувствую, что я молодой, быстрый…»
«Много вы написали». – «А жизнь течет, как речка, – говорит мне в ответ, – пишу стихи я каждый день. Болит мое сердечко…»
Получается, в общем, все как у больших поэтов: вдохновение является по ночам, сердечко болит. По заказу народа пишет.
«Вот девка живет у нас рядом. Говорит: сочини мне что-нибудь. Я ей: “На базар хожу я редко./ Все в саду растет./И хорошая соседка рядом здесь живет”, – смеется дед Лиманский и поет что-то про любовь.
«Другой раз сижу-сижу, вдруг – напишется. Прихожу – жинке даю». – «А она как?» – «Смеется. Говорит, напиши мне стих, как я с тобой познакомилась».
Пока разговаривали, пришла жена, Лидия Михайловна, села с нами на лавочку.
«Я как-то шел мимо тебя, а ты окошко красила…» – завел дед свою поэтическую гармонику.
«Он шел мимо нашего дома, – прокомментировала жена, – а я забор красила…»
«Я сказал: заберу тебя к себе, чтоб ты собой мой дом украсила».
Она была вдовой, он тоже один, так они нашли друг друга двадцать пять лет назад.
«Уже полвторого», – говорит жена.
«Я, вас, наверное, от дел отвлекаю», – извиняюсь.
«Нет, – говорит он, – это она так время сообщает. Подходит, говорит: три часа, четыре. Чтоб я знал…»
На стене сарая написано: «Жизнь – это сказка о рыбаке и рыбке».
Я попросил их сесть рядом и сфотографировал.

Порядочные люди своего времени

Рассматриваем семейные фотографии.
«Это я на могилке Анны Петровны Керн, километров семь от Торжка, на лыжах ходил. Это я до войны. А это мать». – «Красивая». – «Молодые все красивые. Это брат матери в 1918 году. Он был и белый, и красный. Ты чего, спрашиваю, бегал? А жить-то, говорит, охота. Как “Хождение по мукам”...»
«Эх, – смеется Юрий Федорович, – когда помру, наверное, все в печку выкинут».
Лет шестьдесят назад, во время другой войны, мама ему сон рассказывала: будто явился ей дед Лиманский и звал зимовать на кладбище. “Я ему, – говорит мать, – берите Федора”, а он: “Нет, Федор не нужен, ты иди”».
А через десять дней маму с сестренкой убьют. Они выйдут из дома, а он чуть задержится у калитки – знакомый паренек угостит семечками – и пойдет следом. Бомба разорвется от него в тридцати шагах, а от мамы с сестрой – в семи…
Еще в том мамином сне был сундук с деньгами. Как-то утром проснулась и показывает ему сверток, запрятанный в пшеницу, смотри, говорит, сынок, если что – пригодится на похороны.
Все это он тоже, как умел, выразил в стихах, проставил число и отметил в конце: «Написал за два часа и заплакал».
Записывал, зарисовывал в тетрадку что помнил.
Как во время войны ел кисель с «жердем», от которого «пекла изжога». Как мерз в «опорках».
«Нам всем выдали брезентовые кули на ноги, и вот я рисую, как выглядели наши ноги».
Ему тогда было шестнадцать лет, послали работать на лесоповал. Голова кружилась, изо рта тек желудочный сок, скользкий, горький. Когда мать и сестру убили, комендант написал за него своей рукой: «Здравствуй, дорогой папочка. Сообщаю, что я жив и здоров…
«Вот, – показывает фотографию, – отец и двоюродный брат не виделись всю войну, а встретились в парикмахерской в Чехословакии».
Про те времена Лиманский написал поэму «Теркин-2», 98 куплетов. Иногда ветеранам, приезжим читает в День Победы, «после третьей рюмки». «Да, пройдет лет сто, скажут, вон, дед какой-то написал, интересно… Как нам интересен 1812 год», – замечает Лиманский, показывая мне находки двухсотлетней давности: кивер, курительную трубку, медный таз…
Раз, рассказывает, идет по улице, гуси купаются в тазу. Он мужику: что за таз? Продай. Тот говорит: жена в огород уйдет, за десятку дам.
Оказался такой вот таз, 1812 года.
Лампу австрийскую у мясника купил. Кружку бабушка подарила, сделана из артиллерийской гильзы начала прошлого века. Коромысло, смотрите, какое интересное, раньше их в доме по пять штук висело. Отнес три в казачий музей.
Весы 1881 года.
Ручка с перьями, пресс-папье.
Ну как же детям не показать?
Один местный пацан говорит: что это такое – печать? Пришел хлопчик в казачий музей и показывает на хомут: это в туалет?
…Бутылка суворовского времени, трубка турецкая, разбитая, напоминает мусульманина, ступка с Днепра. Я это собирал, говорит Лиманский, чтобы меньше драки было, люди рассматривали. А кому не интересно, пожалуйста, иди, пиво попей.
И он мог бы пропить. Но тогда ничего этого бы не было.
Трех великолепных музеев, которые он собрал.
Они и сегодня существуют: в Тамани, Ейске и в городе Чимкенте – в Казахстане.
Сотни вещей, которые сохранил от тлена.
Памяти, которую свернул в рулон, чтобы было сподручнее передать другим.
«Сохранить до 2041 года и дальше, хотя бы на 200 лет вперед» – озаглавлена тетрадка его воспоминаний, переданная внуку…

Фамилия Лиманские, гласит семейное предание, пошла от польского предка. Мальчиком тот в церкви ходил с блюдом, собирал пожертвования. Раз во время службы собралось много народу – пол провалился, под ним был подвал с «пушенкой», все люди погибли. Мальчик случайно спасся – от него пошла фамилия.
Предков Лиманского звали Михаил, Егор, Степан, Сократ, они были в основном кустари. Их жизнь Юрий Федорович тоже описал, как вы, наверное, уже догадались, в стихотворной форме, посвятив историческую поэму прадедушке Степанушке.
Прадедушка в свое время получил «вольную», но от хозяина уходить боялся, думал, что солнце светит только над их селом. Потом все же купил серую кобылу, забрал семью и поехал на юг. Там боролся за существование, как на Диком Западе.
И сын был такой же, про него говорили, «завидовал, что собаки спят».
Лиманские были первоклассными шубниками, шапниками, портными, мыловарами, и жили неплохо. Богато жили.
Жена брата отца, Якова, вспоминал Лиманский, была из богатой семьи, отец – сыпщик, имел амбар с зерном, после революции на чердаке нашли гроб, полный денег. «Больше о них ничего не знаю», – записал потомок.
Двор, где мы сидим, полон звуков. «Как кукушка», – говорю я ему. «Ага, голубь тут у нас наверху живет».
В общем, заключает Юрий Федорович, предки были верующие, трудолюбивые, хлебосольные, старались угодить ближнему, и в городе Ейске их уважали как порядочных людей того времени.

Это вот сохранить бы.
На фоне исторической кружки из Цюриха и привета из Туруханского края фотографии Гагарина с Хрущевым и Брежневым и картины неизвестного мужика с плавающим в тазу гусем.
Для любого времени года, какая бы ни была на улице погода…
«Не знаю, – говорит он, – может быть, я чудной, дурной, но я хочу сохранить».