ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
ИМЯ И СЛОВО

Мания полета

Известно, что Марк Шагал, будущий знаменитый художник, родился под треск огня, лязганье ведер, крики и звон пожарных колокольчиков. И почему бы, спрашивается, не сделать из этого маленького факта далеко идущих выводов? Пожар, охвативший весь город, – слишком серьезное действо, чтобы пройти даром для невольных зрителей, тем более для только что рожденного и не желающего кричать мальчика. Пожар – минутное братство, примирение людей друг с другом и дружное, как хоровое пение, восхождение обычных предметов – шкафов, заборов, крыш – в мир идей. И с этого начинается жизнь, можете себе представить?
Есть и другие, не менее важные обстоятельства. Дед Шагала вел преимущественно сидячий образ жизни и в независимости своих суждений доходил до того, что, бывало, сиживал с морковкой на печной трубе своего дома, наслаждаясь небом, всеобщим забвением и видом осыпанных лунными бликами прохожих. Отец же в течение тридцати лет был грузчиком у торговца селедкой. Вот как о нем пишет сам Шагал: «Он перетаскивал огромные бочки, и сердце мое трескалось, как ломкое турецкое печенье, при виде того, как он ворочает эту тяжесть…» Похоже, что в семье Шагалов из поколения в поколение вырабатывалось особое отношение к земному притяжению, и у художника с ним свои счеты.
Поэтому-то мир в жизни Шагала (а для равновесия и на его картинах) находится в ситуации некоторого пренебрежения к устойчивому положению вещей. Здесь в комнате над спящим ребенком идет снег, здесь у художника на одной руке семь пальцев, а у сидящего за самоваром солдата один глаз зеленый, а другой черный. Здесь в животе у кобылы просвечивает жеребенок, а сад за окном похож на фантастический орнамент для книги псалмов. Еврейскому русскому и французскому художнику Шагалу дано было видеть, как сквозь людей просвечивает небо. И вся его такая разная жизнь – многократное доказательство того, что за нищей обыденностью на земле всегда мерцает сказка, а самые безнадежные обстоятельства нагнетаются лишь для того, чтобы разрешиться чудом.

В деревне, где мы с женой проводили лето, жил великий раввин Шнеерсон.
К нему съезжались со всей округи. Каждый со своими бедами.
Одни спрашивали совета, как избежать военной службы. Другие, у кого не было детей, жаждали его благословения. Приходили узнать, как толковать какое-нибудь место из Талмуда. Или просто увидеть его, подойти к нему поближе. Кто за чем.
Но художника в списке посетителей наверняка никогда не значилось.
И вот, Господи Боже! – не зная, на что решиться, совсем запутавшись, я тоже рискнул пойти за советом к ученому раби. (Возможно, мне припомнились раввинские песни, которые пела мама по субботам.)
Вдруг он и вправду святой?
Привратник сказал мне, что с простыми смертными раби разговаривает недолго. Надо изложить все вопросы в письменном виде и, как войдешь, сразу отдать ему.
И никаких объяснений.
Вот наконец подходит моя очередь, передо мной открывается дверь, меня выталкивают из человеческого муравейника, и я оказываюсь в просторном зале с зелеными стенами.
В глубине стол, заваленный бумагами, просьбами, ходатайствами, деньгами.
За столом – раби. Один.
Горит свеча. Раби читает мою записку. И поднимает на меня глаза:
– Так ты хочешь ехать в Петроград, сын мой? Думаешь, там вам будет лучше? Что ж, благословляю тебя, сын мой. Поезжай.
– Но, раби, мне больше хочется остаться в Витебске. Понимаете, там живут мои родители и родители жены, там...
– Ну что ж, сын мой, если тебе больше нравится в Витебске, благословляю тебя, оставайся.
Поговорить бы с ним подольше. На языке вертелось множество вопросов. Об искусстве вообще и о моем в частности. Может, он поделился бы со мной божественным вдохновением. Как знать?
Узнать бы, что он думает о Христе, чей светлый образ давно тревожил мою душу.
Но я выхожу не обернувшись.
Спешу к жене. Ясная луна. Лают собаки. Где еще будет так хорошо? Чего же искать?
Господи! Велика мудрость раби Шнеерсона!

Но как же быть с войной и с призывом?
Что делать? Жена хочет в большой город. Она любит культуру. И она права.
Ей и так хватает забот со мной.
Я же никогда не понимал, чего ради люди сбиваются в кучу, теснятся в одном месте, когда за пределами городов простираются во все стороны тысячи и тысячи километров свободного пространства.
Меня вполне устроило бы какое-нибудь захолустье. Чем плохо?
Я бы сидел и смотрел в окно. Просто сидел бы и смотрел. Или на скамейке у реки, или ходил бы в гости.
Не суждено.
В один прекрасный день – это только так говорится, а вообще-то день был дождливый – настает мой черед, и я тоже карабкаюсь в вагон, переполненный новобранцами, которые ругаются и дерутся за место.
Еле держусь на ступеньках. Поезд трогается. Прижимаюсь к спине стоящего впереди. Поехали.
Счастливчики, пробравшиеся внутрь, отпихивают остальных и дают советы:
– Дай ему (то есть мне) по морде, да и все.
Стоит им только податься назад, шевельнуть заплечными мешками – и я свалюсь на рельсы, в темные заснеженные поля.
Что есть сил сжимаю поручень, руки мерзнут и деревенеют.
Состав летит вперед, лечу и я.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"