КНИГА ИМЕН
ИСТОРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДУХА В ЛИЦАХ, СУДЬБАХ И СОВПАДЕНИЯХ

Хроники жалкого века

Годы учения Фридриха Шиллера

“Он в душу русскую всосался, клеймо на ней оставил, почти период в истории нашего развития обозначил” – такими восторженными словами Достоевский определял значение шиллеровского гения для русской культуры. “Шиллер! Благословляю тебя, тебе обязан я святыми минутами начальной юности!” – восклицал Герцен.
Восторженная любовь к Шиллеру была прямо-таки отличительным признаком нашей культуры. Восхищенно и благоговейно высказывались о Шиллере самые авторитетные русские писатели и мыслители, деятели всех общественных лагерей – славянофилы и западники, либералы и революционеры.

Сама жизнь Шиллера, рано оборвавшаяся, драматическая, мучительная, полная болезней, нужды и забот, как-то горячее, трепетнее воспринималась русским сердцем, чем внешне благополучная, богатая, раздольная жизнь его великого друга, “олимпийца” Гете.

А родился Шиллер 10 ноября 1759 года в маленьком городке Марбах-на-Некаре в швабском герцогстве Вюртемберг, в бедной семье младшего офицера вюртембергской армии.
Герцогство, откуда Шиллер бежал, как только представилась возможность, было, что называется, “серединка на половинку” – не из больших, не из маленьких. А правил в нем герцог Карл Евгений, сыгравший прямо-таки роковую роль в жизни поэта.
Шиллер с горечью вспоминал свои отроческие годы: “Судьба жестоко терзала мою душу. Через печальную, мрачную юность вступил я в жизнь, и бессердечное, бессмысленное воспитание тормозило во мне легкое, прекрасное движение первых нарождающихся чувств. Ущерб, причиненный моей натуре этим злополучным началом жизни, я ощущаю по сей день”.
Первоначально Шиллер учился у сельского пастора в деревне Лорх, где семья прожила два года, и это было самое счастливое ученье. Своего наставника, добросердечного и справедливого пастора Мозера, он увековечил в знаменитых “Разбойниках”. Откроем список действующих лиц. Вот он – пастор Мозер...
Потом были четыре года в латинской школе, где Шиллер начал писать стихи, а потом его судьбой распорядился герцог. Отцу Фридриха было велено отдать сына в военную академию, так называемую “Карлову школу”, куда герцог лично – подумать только! – отбирал воспитанников и заметил подающего надежды тринадцатилетнего мальчика.
Герцог ожидал благодарности за великую милость и, в сущности, имел на то основания. Военная академия была его любимым детищем, он сам был ее ректором, собирал по всей Германии лучших преподавателей. Образование в академии давали великолепное, причем воспитанники поступали на полное государственное содержание, и оно было щедрым. Эта преданность делу образования бросает своеобразный свет на личность герцога, которого традиционно изображают мелким деспотом и самодуром.
Мальчика привезли в академию и зачислили на юридический факультет. “Телосложение слабое, ноги обмороженные, почерк посредственный. Был одет: синий камзол без рукавов, штаны, нижняя рубашка, башмаки. С собой имел: 15 латинских книжек и 43 крейцера” – такая запись сохранилась в школьной “книге поступивших”. Имея в виду, что дело происходило в январе, “камзол без рукавов” производит особое впечатление.
“Карлова школа” на долгие восемь лет стала для Шиллера кошмаром жизни. Какой горестный контраст с годами ученья нашего Пушкина, для которого Лицей был отечеством души!

Для юной души невыносимыми были унизительные требования, тотальный контроль, система надзора и наказаний. Правила соблюдались строго, действительно по-военному. Или по-тюремному. Ни один воспитанник не имел права ни на минуту выходить из школы, кроме как на предписанные прогулки с офицером-воспитателем. Воспитанник ни на минуту не имел права оставаться в одиночестве. Воспитанник не имел права навещать родителей. Все отправляемые письма требовалось сдавать на просмотр надзирателям. Воспитанникам не разрешалось иметь деньги и делать какие-либо покупки. Воспитанники не имели права заниматься чем-либо помимо учебы, а значит, воспитанник Шиллер отнюдь не имел права писать стихи: “Склонность к поэзии оскорбляла законы заведения, где я воспитывался, и противоречила замыслам его основателя”, – вспоминал поэт. Наказания дифференцировались в зависимости от проступка и были такими: выговор, пощечина, строгий пост (“посадить на хлеб и воду”), розги и карцер. При этом серьезной провинностью считались неначищенные пуговицы или неаккуратно завитые волосы.
Нашего современника ошарашивают тюремные порядки “Карловой школы”, но нужно ввести их в контекст культуры того века и понять, что они были вызваны к жизни не злой волей, а, напротив, стремлением к педагогическому идеалу, извечной воспитательной утопией. Юношей ограждали от соблазнов хаотической, противоречивой, не слишком-то нравственной жизни за воротами школы, чтобы создать образцового человека (подданного) – ответственного, высокоморального, профессионально обученного, дисциплинированного, преданного герцогу и государству. Строжайший надзор был призван искоренить и пресечь дурные наклонности, которые подразумевались в каждом юноше, и, честно говоря, не без оснований. Семейные отношения отсекались, чтобы исключить влияние родительского эгоизма, попустительства и узких, частных интересов семьи. Кстати, и в пушкинском Лицее по этой же причине общение с родными было целенаправленно сведено к минимуму. Подменить жизнь школой – это и есть педагогическая утопия. В случае Шиллера утопические установления школы имели очень тяжкие последствия. Мальчик чувствовал себя несчастным, не взял от школы тех знаний, которые она могла бы ему дать, возненавидел юриспруденцию и внезапно перевелся на медицинский факультет, который подходил ему еще меньше. Его неодолимо влекло к поэтическому творчеству, а оно было запрещено: в школе регулярно проводили повальные обыски с изъятием всех “неположенных” книг и рукописей.
Как же Шиллеру удалось в таких условиях написать “Разбойников”? Разгадка известна. Она ужасна: юноша заплатил за творчество здоровьем.
В самой образцово налаженной машине надзора какое-то, пусть минимальное, упущение найдется. За воспитанниками наблюдали круглосуточно, даже ночью в спальнях дежурили надзиратели. Но именно в той комнате (камере?), куда был определен Шиллер, надзиратель не дежурил: служака попался недобросовестный. Так что в распоряжении юноши были часы, предназначенные для сна. Он писал при свете сального огарка, хронически не высыпался, расшатал нервную систему, все чаще болел и тем самым получал еще одну возможность для творчества – в лазарете, где надзор был не таким строгим.
“Восемь лет боролся мой энтузиазм с военными порядками, – вспоминал поэт. – То, что должно было его задушить, разжигало его. Чтобы бежать от условий, ставших мне пыткой, мое сердце устремлялось в мир идеалов, – не зная, однако, действительного мира, от которого меня отделяли железные прутья”.
Вообще-то курс обучения в “Карловой школе” был не восемь, а семь лет. Но герцог самолично задержал воспитанника Шиллера на год. Прочитав выпускную работу юноши, Карл Евгений увидел в ней – совершенно справедливо – огненный талант, экзальтацию, пылкость чувств и начертал приговор: “Продержать воспитанника в академии еще год, чтобы жар его поостыл”. Жар не только не остыл, но разгорелся сильнее.

Шиллер вышел из постылой школы с готовой драмой. “Разбойников” надо было издавать. Тогдашние издатели, как и теперешние, вовсе не горели желанием публиковать произведение никому не известного юного автора. Шиллер везде получал отказ. Оставалась единственная возможность: напечатать драму на свои деньги. Юноша сумел взять в долг необходимую сумму, на многие годы создав себе мучительную заботу расплачиваться за ссуду, но в мае 1781 года “Разбойники” вышли в свет. Анонимно.

Рецензенты заговорили о том, что появился долгожданный “немецкий Шекспир”, а знаменитый и влиятельный режиссер Мангеймского театра Герберт фон Дальберг изъявил желание поставить драму на сцене. Но Мангейм находился за границей. Аж в трех часах езды... Это был крупный город соседнего герцогства – Пфальцского. Так что вюртембергский солдат Шиллер (офицерского звания ему так и не присвоили) совершил государственное преступление: не испросив разрешения герцога Карла Евгения, сам распорядился своей интеллектуальной собственностью. Шиллер без разрешения, тайно посещал репетиции, и вот 13 января 1782 года состоялась премьера.
Это был великий день немецкого театра. Восторг, сенсация, потрясение. “Горящие глаза, сжатые кулаки, топот ног, хриплые возгласы в зале. Незнакомые люди со слезами обнимали друг друга. Женщины были близки к обмороку. Всеобщее возбуждение было подобно хаосу, из мрака которого возникает новое творение” – так описывает очевидец достославную премьеру.
Одновременно с премьерой вышло второе издание драмы. На обложке был изображен лев, изготовившийся к прыжку, и обозначен девиз – “На тиранов!”
Столь строгий судья, как Лев Толстой, не признававший самого Шекспира, уже в старости, в 1890 году, записал в дневнике: “Думал, “Разбойники” Шиллера оттого мне так нравились, что они глубоко истинны и верны”.
Какую же великую правду современный читатель увидит в “Разбойниках”? Великую и вечную правду юной души. То самое, что называется затертыми и уже не производящими впечатления словами “юношеский максимализм”.
Отцы и деды из века в век твердят, что молодежь окончательно испортилась, и они явно не правы. Дети и внуки из века в век отвечают, что та жизнь, куда они должны вступить, нехороша, и они правы абсолютно.
И вот юный Шиллер с удивительной мудростью показал в своих “Разбойниках” и великую правду юношеского максимализма, и великую неправду – готовность на нетерпеливое насилие.
Конечно, шестнадцатилетний Шиллер, начиная писать драму, вкладывал себя в своего любимого героя – Карла Моора. Тем интереснее, что от идеализации он удержался, и в первых сценах его фигура не свободна от комизма. Карл мечтает о подвигах, протестует против тирании во имя свободы личности, с пафосом клеймит “жалкий век”, забывший о героизме и великих деяниях. Комизм же заключается в том, что он попросту недоучившийся студент, вынужденный скрыться из университетского города, потому что кругом задолжал и досадил всем жителям, а не только властям, оскорбительно-бесшабашными выходками. Карл “хулиганит”, потому что уважать рутинную жизнь “благомыслящих людей” не может, и в итоге “уходит в разбойники”.
То есть Шиллер воплощает в сюжете одно из типичных желаний подростка: стать мстителем и лично, собственной рукой покарать злодеев. Собственной рукой взять за горло математичку, чтобы до нее наконец дошло... а? Насмерть душить не надо, но пусть испугается и раскается, тогда можно и отпустить, верно? А иначе они не понимают, ведь правда же?
Еще одно типичное желание подростка – покончить с собой и потом посмотреть, как все будут плакать и горевать, что не оценили его душу и были к нему несправедливы. Это желание тоже есть у Карла, но попытку самоубийства Шиллер в действие не вводит.
Итак, Карл становится мстителем за попранную справедливость. “Этот алмаз я снял с одного советника, который продавал почетные чины и должности тому, кто больше даст, и прогонял от своих дверей скорбящего о родине патриота. Этот агат я ношу в память гнусного попа, которого я придушил собственными руками за то, что он в своей проповеди плакался на упадок инквизиции”.
Какая правда, какая современная правда! Как будто не стародавний монолог читаешь, а современного мальчишку слушаешь. Такого, знаете, обозленного подростка, из экстремистов. Это же душа возрадуется: пристукнуть какого-нибудь политика, прогоняющего от своих дверей скорбящих патриотов, а себе, скорбящему патриоту, забрать его кольцо с брильянтом. Или собственными руками придушить какого-нибудь журналюгу за то, что он наговорил или написал, и забрать себе, справедливому мстителю... ну, агат не агат, а, допустим, сотовый телефон.
“Разбойники” великолепно поддаются осовремениванию.
Но юный драматург в отличие от юного разбойника знает, что самое благородное по замыслам беззаконие, самое благородное в идее насилие обернется чудовищно-омерзительными преступлениями.

Шиллера не раз упрекали за примиренческий финал драмы. Натворивший ужасов, измученный раскаянием, убивший любимую невесту в угоду озверевшей толпе разбойников, Карл Моор решает отдаться в руки правосудия и последним своим шагом облагодетельствовать хоть одного человека.
Считает ли Шиллер несправедливую жизнь все же единственно возможной, а все попытки ее исправления гибельными? Нет, не может быть, поэт никогда не изменял идеалу и не мог примириться с недостойной, низкой действительностью. Возлагает ли драматург все надежды на Божий суд? Тоже непохоже. Злодеи не боятся божественного воздаяния. Горячее красноречие пастора Мозера так и не смогло пробудить в душе злодея Франца страх Божий. Уповает ли поэт на законы? Но законы, установленные герцогом Карлом Евгением и всеми карлами евгениями, жестоки, несправедливы, бесчеловечны. Так что же делать? И смиряться нельзя, и бунтовать нельзя.
Можно справедливо заключить, что молодой драматург еще не решил для себя, как ответить на этот вопрос. Но он очень ясно сказал, что кровавые злодеяния бунта и разбоя не помогут справиться с удушающими злодеяниями тирании, утвердить идеалы свободы и человеческого счастья.
Пять лет спустя, в трагедии “Дон Карлос”, Шиллер найдет решение трагической проблемы, введя категорию будущего. Истинным героем, рупором идей автора является в трагедии не заглавный герой, наследник испанского престола Карлос, а его друг и наставник, благородный маркиз Поза. Оружие маркиза – пылкое, вдохновенное слово. Он проповедует идеалы свободы, разумного общественного устройства – в общем, все хорошее против всего плохого.
Тут и всплывает это словечко – прекраснодушие, ставшее синонимом в лучшем случае наивности, а в худшем – фразерской позы. Само имя вдохновенного маркиза звучит для русского читателя весьма двусмысленно. Но в оправдание, так сказать, маркизу и его создателю нужно сказать, что они не предполагают “сию минуту” исправить действительность возвышенной проповедью, они надеются на будущее, а в этом смысле пропаганда всего хорошего против всего плохого имеет смысл. Повторим за Пушкиным, потому что лучше не скажешь: “Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений”.

Но все это впереди, а пока что “Разбойники” триумфально шествуют по Германии. В Мангейме на афише появилось имя автора – “господин Шиллер”.
Карлу Евгению и раньше доносили, кто скорее всего является знаменитым анонимом. Герцог некоторое время смотрел на самовольство сквозь пальцы. С одной стороны, ему льстило, что подданный оправдал надежды и стал известен всей Германии. С другой – пока тот действовал осторожно и соблюдал тайну, пусть формально, ситуацию можно было терпеть. Но широковещательное объявление авторства вызвало со стороны герцога санкции. Для начала герцог Карл Евгений потребовал к себе солдата Шиллера, поговорил снисходительно, но осудил его “дурной вкус” и вызвался научить вкусу хорошему. Для этого поэт должен был представлять свои сочинения герцогу для просмотра и необходимых исправлений. Милость герцога простиралась столь далеко, что исправления он готов был вносить лично.
Почему власти предержащие действуют так одинаково?
Николай Первый тоже учил Пушкина писать: он ведь был поэту не только цензором, но и милостиво велел трагедию “Борис Годунов” переделать “в роман наподобие Вальтера Скотта”.
Гораздо понятнее, почему поэты не принимают милостивых советов. Шиллер не принял от герцога “творческой помощи”, и санкции ужесточились. Очередная отлучка в Мангейм закончилась гауптвахтой, Шиллеру было запрещено отлучаться за границу и общаться с иностранцами, а вскоре герцог коротко и ясно запретил полковому лекарю писать что-либо, кроме медицинских сочинений. За ослушание – тюрьма. А в герцогской крепости, между прочим, уже десять (десять!) лет сидел без суда и следствия поэт Даниэль Шубарт, который разгневал Карла Евгения тем же самым, что и Шиллер: его стихи ходили в списках в Вюртемберге и печатались за границей.
Вечером 22 сентября 1782 года в столице Карла Евгения Штутгарте шумел и рассыпался фейерверками пышный праздник: встречали наследника русского престола, будущего императора Павла, и его супругу, племянницу вюртембергского герцога. Городские ворота по такому случаю охранялись кое-как, и отвлеченные иллюминацией стражники не обратили внимания на бедную повозку с двумя пассажирами. Одним из них был Шиллер. Поэт покидал Вюртемберг навсегда.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"