Новые уроки Октября,

или Восемьдесят четвертый год по неслучившемуся летоисчислению

«Революция не может стоять на месте. Она либо идет вперед, либо идет назад».
Карл Радек – Льву Троцкому (1926 год)

Вечер воспоминаний...
Размышлять о революции после десятилетия демократической России наивно. С одной стороны, все слова сказаны, все аргументы переведены. И новые коммунисты из семей правозащитников охрипли от пафоса, скандируя: «Ленин, Сталин, ГУЛАГ», и упорные контрреволюционеры из числа бывших комсомольских активистов насладились описанием зверств и осквернением могил. Все лагерные воспоминания опубликованы, все книги, за которые давали срок, вышли в тираж. В общем, «у нас была прекрасная эпоха», как заметил писатель Эдуард Лимонов, уже почти год без суда отдыхающий в Лефортово по недоказанному обвинению в попытке организации военного переворота. Несправедливо это, разумеется, и взятки вокруг берут, и правды в государстве не найти, но можно утешаться тем, что единомышленники национал-большевика Эдички давно расстреляли бы его самого, да и всех его подруг и знакомых в придачу, если бы история повторилась при их идейно выдержанном правлении.

Но все-таки очередная годовщина октябрьского переворота требует внимания. И пусть долгая память хуже, чем сифилис, как пел еще в легендарные советские времена Борис Гребенщиков, – но просто слишком много народу провели известную часть своей жизни, слушая разные речи и выпивая стаканчик-другой под разговоры о всемирно-историческом значении Великого Октября. Совершенно отрицать это значение теперь, праздновать какой-то День национального примирения, когда все, кто мог примириться, давно умерли и, вероятно, простили друг другу на небесах или в других местах массового упокоения душ, было бы как-то очень легкомысленно по отношению к истории и судьбе. Мы не сможем уважать себя, если повадимся вновь и вновь огульно отрицать целые десятилетия, нам просто необходимо прекратить скопом грешить и каяться, каяться и грешить. Нужно придумать какой-то другой мотив социального поведения.

Я отлично помню несколько эпизодов собственной биографии. Лет в шесть было ужасно жаль, что революция кончилась и никакого места для подвигов не осталось. К двенадцати годам следовало принять главное решение: ты за нынешнюю власть или против? Именно выбор «против» давал возможность геройствовать наново. Мы с друзьями пошли на страшную крамолу и организовали в пионерской дружине Второй московской спецшколы группу имени Троцкого. Написали программу, сочинили устав, вроде все довольно грамотно, кстати, со знанием основ троцкизма-ленинизма, хотя откуда мы их взять могли: ведь Лев Давыдович-то был под строжайшим запретом, хуже Гитлера. Видимо, в те времена все эти тезисы и контртезисы циркулировали в крови и воспроизводились на полном автомате. Все мои приятели прочли «Краткий курс истории ВКП(б)» раньше, чем «Винни-Пуха». Однако родители нашли наши бумажки, испугались не на шутку и запретили нам – четверым пацанам – общаться друг с другом.
Но Бог с ним, с нежным детством. Уже юношей лет шестнадцати, вполне сложившимся читателем Солженицына и Быковского, я стоял ранним утром седьмого ноября со своей одноклассницей Ирой Лебле на площади Рижского вокзала. Ира почем зря ругала советские лозунги, знамена, красный цвет, серп и молот и все такое прочее, я понимал, что возражать нельзя, не принято, а меж тем в горле бился предательский комок любви, мне было так больно, как будто поносили моих близких и дорогих родственников. И еще – помню – в десятом классе почти уже ночью идем мы с Павликом Котовым по улице Горького, где-то напротив телеграфа, и жарко спорим о революции. С нами две девушки, мы познакомились с ними минут десять назад, и они, верно, надеялись поразвлечься...

В шестидесятые и семидесятые годы отношение к революции носило экзистенциальный, смыслообразующий характер. Пена на губах сотен публицистов, сочинявших по схеме: «Ни славных дат, ни героизма, ни легендарных эпопей, есть только жертвы большевизма, архипелаги лагерей», в последующие десятилетия как раз и была вызвана этим пафосом: люди не могли простить себе, вспоминая, какие элементарные вещи определяли их существование. Жить с присказкой «Не стукач – порядочный человек» не менее душно, нежели под лозунгом «Мы придем к победе коммунистического труда». Я помню, с каким наслаждением замечательные питерские поэты Алексей Александрович и Марианна Львовна Козыревы пили в захудалом ресторанчике за Сталина, уничтожившего «этих негодяев» и вернувшего России «державное величие». Только так в ту пору можно было идти против всех течений сразу – и официального, с маленьким Лениным, бегающим в валенках и обдумывающим, как спасти народ от угнетения, и еще более нетерпимого кухонного, оппозиционно-болтливого, когда огромная фига в небольшом кармашке плохо пошитых брюк позволяла считать героями немногих удальцов, рискнувших сказаться больными, когда обсуждали исключение Пастернака из Союза писателей. Господи, даже вспоминать стыдно, какие в столицах бушевали страсти вокруг всех этих проблем, люди не разговаривали друг с другом годами...
И не исключено, что только сейчас нам дается возможность вернуться от «морального выбора» к «реальной истории», взглянуть на значение революции без гнева и пристрастия, с точки зрения общенационального действия, а не одной своей частной биографии.

Констатация исторических банальностей
Мы не станем рассуждать о России, которую не мы потеряли. До 1917 года в империи гимназисты с трепетом целовали гимназисток и катили в «Яръ», прежде чем отправиться на японский или германский фронт. Это было, было: страна развивалась быстро и слаженно, росли города, строились шоссейные дороги, малиновый звон скрашивал повседневные будни, и хлеб, каравай за караваем, экспортировался в Европу. Впрочем, можно вообразить и совершенно другие картинки. Любая эпоха стремится быть представлена и как лирическое стихотворение, и как тошнотворный лубок, и как злая сатира. Но есть и простые факты. Ленин и компания учинили на редкость подлый государственный переворот. Все в нем было враньем – и лозунги, под которыми народ созывали на улицы Петрограда в октябре 1917 года – защитим, мол, город от немцев, – и первые декреты новой власти («хлеб» – в преддверии жуткого голода и повседневного кошмара карточной системы, «мир» – накануне Гражданской войны, когда линия фронта прошла через каждый дом, «земля» – в ожидании новой редакции крепостного права, названного коллективизацией), и демократический пафос риторики, и оправдания террора, и неумеренное, без всякой застенчивости, использование слова «свобода» на фоне полнящихся застенков.
Большевики пришли к власти как временщики. Эту партию, с удовольствием получавшую деньги от противника в Первой мировой войне, Россия совершенно не интересовала, они делали ставку на «интернациональную революцию». До 30-х годов запрещалось само слово «родина», за русские сказки и былины, да что там – за празднование Нового года с елкой и Дедом Морозом можно было заработать Соловки.
Понятно, что в таких обстоятельствах общество оказалось совершенно разрушено и деморализовано, лучшие, самые активные, склонные до последнего защищать свои убеждения и свою свободу люди из всех социальных слоев либо выдавлены за границу, либо уничтожены. Однако страна выжила. И не только жила своей особенной, теперь уже трудно постижимой жизнью, но и добилась удивительных успехов. Можно сколько угодно говорить о так называемой «догоняющей модернизации», провальных пятилетних планах и т.д. и т.п., но именно в ХХ веке СССР стал одним из основных игроков на поле мировой политики, игроком, с которым нельзя было не считаться. Мало того. Под спудом политической диктатуры, в жуткой моральной духоте возродилось гражданское сознание, и каждое новое поколение, пусть и не принимая правды отцов, все равно искало и находило смысл социального бытия. Характерно признание поэтессы Веры Павловой: «Мама не нас растила – монокристаллы. Папа – процент извлечения меди из руд». И этот уход в деятельность, порой нездоровое самоотвержение – тоже своего рода плод системы, где деньги не воспринимаются как реальная ценность, а одурь от всеобщего вранья вдохновляет на эмиграцию в сферу профессиональных интересов.

Конечно, история не знает сослагательного наклонения, и можно сколько угодно фантазировать на тему «Что бы случилось, если бы у власти осталось Временное правительство?» – но девяностые годы несколько обрезали крылья этим фантазиям. Не к лицу России дикий капитализм, и капиталистическая элита слишком странно понимает национальные интересы...
Так или иначе мы имеем только то прошлое, которое прожили.

В человеке все должно быть прекрасно
Все последние годы в отечественной публицистике преобладала моральная критика октябрьского переворота. Между тем кажется, что основные проблемы революции – как это ни прозвучит чудовищно с точки зрения общепринятой системы ценностей старой русской культуры, – не там, где на белый январский снег стекает слеза невинного ребенка, а там, где царит уродливый стиль газет «Правда» и «Известия», преследуются узкие брюки и мини-юбки, на телевизионных экранах постоянно появляются косноязычные люди с чудовищным выражением лица. Большевики проиграли эстетически, у них не было шика и шарма, без которых в ХХ веке невозможно добиться успеха. Революционному действу и, главное, последующему политическому быту не хватало доверия к хорошему дизайну, художественному решению, хотя бы даже в стиле окон РОСТА. Низовой характер социального переворота породил культ общедоступной усредненности, и яркие люди, которые вполне могли стать символом системы, воспринимались ее врагами. Мы не станем сейчас спорить о сталинской эстетике – о всевозможных высотках, ночных министерских посиделках, гвардейских знаменах и школьной форме, о дачах академиков в Мозжинке и дачах художников в Коневом бору, так или иначе то был лишь короткий эпизод. Символ и бог революции Ленин оказался на удивление среднебуржуазен в своем бытовом поведении и никак не может быть описан очаровательным и таинственным злодеем. Биографы откопали только роман с Инессой Арманд, да и здесь мавзолейный лежалец выглядел примерно так же, как в сходной ситуации смотрелся бы любой его современник, посредственный разночинец, врач-юрист из провинции. Конечно, в большевистской агиографии существовали исключения типа госпожи Коллонтай, но именно эпизоды ее жизни, способные привлечь и заинтересовать юную романтическую душу, более всего замалчивались и затушевывались официальной пропагандой. В итоге режим совершенно потерял революционную лихость, размашистое «эх, эх, без креста», его официальные представители и в рядовых ситуациях, и в критических эпизодах смотрелись бледно и уродливо. Здесь не только не могло возникнуть Че Гевары и Фиделя Кастро на официальном небосклоне, но и пацаны, и пацанки, увлеченные кубинской революцией, очень быстро становились антисоветчиками. Маяковский оказался прав в своих кошмарах. Победило коммунистическое мещанство, мелкобуржуазный фикус и номенклатурные удовольствия. А от подобного образа власти тошнит, причем рвотные позывы наблюдаются не только у записных эстетов...

И все же...
В конце 70-х годов Владимир Высоцкий сказал, как отрубил: «Влиянье наше на планете особенно заметно вдалеке, в общественном парижском туалете есть надписи на русском языке». И он оказался прав. Через полтора десятка лет после того, как была пропета эта знаменитая песня, когда московский асфальт только-только успел остыть от августовского противостояния 1991 года, французский художник Ив Круа бросил мне, восторженно повествующему об обороне Белого дома: «Возможно, вы обрели свободу. Но мир потерял надежду».
Пока существовал СССР, человечество находилось в состоянии некоторого равновесия. Две системы организации власти оказывали друг на друга давление и вынуждены были казаться менее людоедскими. Нет смысла сейчас вспоминать, сколь многого мы достигли благодаря тому, что Леонид Ильич Брежнев согласился на подписание Хельсинкских соглашений. Но и на Западе жизнь совершенно переменилась под влиянием коммунистической опасности, горячего дыхания СССР за спиной. Как быстро все это исчезло в 90-е годы – народная дипломатия, жесткая и глубокая музыка, призывы к открытым границам, терпимость к инакомыслию, разговоры об общечеловеческих ценностях. Герой, сокрушивший дракона, на наших глазах покрывается панцирем и изрыгает огонь. Старая сказка, вечная история...
Как ни странно, слова о всемирно-историческом значении Великой Октябрьской социалистической революции не кажутся нынче пустой пропагандой. На протяжении всего страшного в своих преступлениях и упоительного в своих победах двадцатого века люди на земле имели политически подкрепленную возможность выбора. Советский Союз финансировал коммунистические партии и национальные движения, и карта мира оказалась перекроенной. Левый марш гремел по континентам, и едва ли не самые обеспеченные художники Запада Джон Леннон и Йоко Оно посвящали музыку герою рабочего класса.

Возможно, чешский писатель Милан Кундера и прав, левый поход закончился где-то на границе Вьетнама и Кампучии, где изумленные европейцы узрели чудовищные картины полпотовских зверств, но этот страшный опыт никого не научит, потому что существовать между банковской конторкой и супермаркетом ничуть не лучше, чем лежать с раскроенным черепом в азиатском окопе.
СССР рухнул, демократическая Россия пока только собирается с силами и неизвестно, какую будет играть роль в политическом раскладе ХХI века, Запад принял совершенно новый для себя исламский вызов, но революция не останавливалась ни на минуту. Она ищет иных форм и молодых сторонников, которые способны оказаться и страшнее, и эффективнее, и честнее породивших их некогда большевиков.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"