ЛИНИЯ ЖИЗНИ

Победитель

И герой, и рассказчик – один и тот же человек. Невероятной, трагической судьбы…
Мы с ним вместе играли в волейбол. Он старше меня на два года, был капитаном первой сборной команды городской детской спортивной школы, а я капитаном второй сборной, младшей. Когда он, красивый, русоволосый, выходил на подачу, наши девочки скандировали: “Шамиль! Шамиль! Шамиль!” Никто не мог знать, какая судьба его ждет.

“Тогда я понял, что я без ног”

Что испытывает человек, когда просыпается утром на больничной койке и понимает, что у него ампутирована нога?
Если вы когда-нибудь случайно попадете туда, вы многое увидите и услышите. От долгих криков отчаяния до молчаливого упорства, от полной прострации до беспомощных попыток самоубийства. У каждого – свое.
И в то же время общее. Я это понял, когда смотрел по телевизору интервью с парнем, потерявшим на Чеченской войне обе ноги. Корреспондентка так и эдак допытывалась, что он чувствует… Уж не знаю, чего она добивалась. А парень сказал: “Мне стыдно перед людьми в таком виде…”
Меня прямо в сердце ударило. Сейчас, когда у меня нет обеих ног по бедра и левой руки по плечо, я думаю то же самое: “Мне стыдно перед людьми, что я такой!”
Но это – впереди. Ампутация и ног, и руки. А пока – утро, больница. Я знал, что у меня ампутирована ступня правой ноги. И не унывал. Я проснулся с упорством в сердце: я не сдамся, я сильный, для меня теперь идеал – Алексей Маресьев, я сделаю протезы и буду ходить, буду ездить на соревнования по стендовой стрельбе!
Но оказалось, что протезы пригодны только для десяти процентов людей с таким заболеванием. Увы, я в их число не попал. Отныне мой удел – костыли. Но я еще геройствовал и хорошо помню миг, когда… Мы с братом приехали в его гараж. Я пошел открывать. А там порожек, снегом заметенный. И я остановился: не знаю, как через него перебраться. Что вперед послать, какой костыль? А может, вначале здоровую ногу туда забросить? Боюсь!
Только сейчас я понял, что я без ног.
Рядом сосед расчищал снег, курил. А я не курил тогда. И попросил у него, он дал мне “беломорину”, я закурил и заплакал: мой мир отныне ограничен навсегда, я не такой, как все…
Было мне тогда тридцать восемь лет.

Закон компенсации

В школе я звался Шамилем Шакшакбаевым, но в метриках значился как Саша Кривощеков. Моя русская мама Надежда Кузьминична Кривощекова и мой казахский папа Тауфик Ертаевич Шакшакбаев и по условиям жизни – она в селе оставалась, а он в город уехал работать, – и по беспечности своей никак не удосуживались официально оформить отношения. И только когда мне исполнилось 16 и надо было получать паспорт, мама с папой спохватились и оформили меня по отцу – Шамиль Тауфикович Шакшакбаев.
Но эта необычность – только с документами. А вообще таких, как я – одна бабушка русская, другая татарка, дед казах, – не считано и не меряно на нашей земле, которая приняла и переселенцев, и ссыльных всех времен и народов. Никого не удивишь украинско-казахско-татарско-русско-кавказско-польско-немецкими кровями, все мы такие. И детство у меня было, как у всех. Бедное, уличное. Футбол на пустырях и как праздник – школьный спортзал: баскетбол, волейбол…
К окончанию школы был я уже два года капитаном сборной города по волейболу. Руки длиннющие, ноги мощные. Над волейбольной сеткой взлетал, в баскетбольное кольцо мяч забрасывал сверху. Понятно, что прямая дорога – на физкультурное отделение нашего Петропавловского пединститута. И тут вдруг начались непонятные боли в ногах. Врачи сказали: “Все, голубчик, спортсменом тебе не быть!”
Перевели меня на естественно-географический факультет. После института армия, а после армии позвали возглавить спортивный коллектив завода имени Кирова. Завод богатый, оборонный. И первое, что я сделал, – открыл там детскую спортивную школу на двести мест. А потом первый и единственный в городе стрелковый тир.
Сейчас я понимаю, что вместе с тиром я неосознанно открыл для себя закон компенсации: если ты чего-то лишен от природы или по воле злой судьбы, не отчаивайся, а максимально используй то, что тебе дано. Не могу прыгать, но могу стрелять. И я стал кандидатом в мастера спорта по стендовой стрельбе, вошел в десятку лучших стрелков Казахстана. Снова в спорте, снова на коне! Сейчас у меня нет двух ног и левой руки, казалось бы, какой уж тут спорт. Но я стал чемпионом области по толканию ядра из коляски. Первый в области и четвертый в республике.
Не мог я тогда прыгать, но мог кататься на коньках, скользить. Заброшенный заводской стадион по счастливому случаю был единственным в городе, на котором можно было залить классическую четырехсотметровую ледовую дорожку. И мы ее сделали. Из нашей секции вышли шесть мастеров спорта международного класса! Рядовых мастеров спорта я уже и не считаю. В Казахстане наш стадион стал второй кузницей кадров и рекордов после всемирно знаменитого высокогорного катка Медео! Не слабо для областного города?
С этого стадиона в большой спорт ушли два олимпийца – Володя Клепинин и Вадим Шакшакбаев, мой сын.
Вадим установил восемь мировых рекордов. Он последний чемпион СССР на дистанции 500 метров. Вечный чемпион, потому что потом Союз распался...

В перспективе – полная неподвижность

Дикие боли в ногах… Как передать ощущение? Представьте, что у вас нет ни кожи, ни мяса, вы костью стучите по асфальту… Врачи как увидели, обомлели, взяли кусочек ткани и отправили в Алма-Ату на анализ. А оттуда пришел диагноз: системная склеродермия. Болезнь редкая, неизлечимая. Перспектива – ампутация всех конечностей и полная неподвижность.
Я подал на развод. Мы и так жили трудно. Она не ангел, я тем более. К тому же запил, было дело, когда понял, что с ногами у меня полный швах. А после приговора срочно развелся, чтобы потом никто ее не упрекал, что бросила мужа-калеку.
Так я стал инвалидом второй группы. Через год мне отняли стопу правой ноги.
Американцы не зря говорят, что автомобиль создал Америку. Машина – это свобода. Ты хозяин пространства и времени. Словом, я купил машину. Родители помогли, родственники, они понимали, что мне машина необходима, как никому другому.
Управление рассчитано на человека с двумя ногами, но я кое-что переделал, приспособился. И ездил по всему краю, от Омска до Челябинска, и на постах ГАИ никому даже и в голову не приходило спросить… такой у меня был уверенный вид.
Тогда я и открыл для себя второй закон. Мир жесток. Мир не будет приспосабливаться под тебя. И если ты не хочешь остаться в стороне от жизни, если хочешь полноценно участвовать в жизни – стисни зубы и приспосабливайся к этому миру.
Я знал свою судьбу. И был готов ко всему. В 1989 году в Свердловске мне ампутировали правую ногу уже до бедра. Гангрена поползла выше. А я говорил себе: что без стопы, что без коленного сустава – невелика разница. Хотя разница есть. Колено – это упор...
Но инвалид или не инвалид, а работать надо. К тому времени пришла свобода, первые кооперативы. И я создал цех по пошиву меховых шапок. В 1991 году заработал первый миллион рублей. Новенький грузовик “ЗИЛ” тогда стоил двадцать пять тысяч рублей. То есть на свое личное состояние я мог купить сорок грузовиков – целую автобазу!
Но жизнь недолго баловала меня. В 1992 году гангрена перекинулась и на вторую ногу. Оторвался тромб под коленом. Последняя нога!
Двадцать суток пролежал в реанимации. Какие боли! Шесть раз в сутки кололи наркотики. Пальцы на ноге почернели, их просто выкручивали и выбрасывали. Сухая гангрена. Я не соглашался на ампутацию, отказался от наркотиков. Хирург сказал: “Как же ты это терпишь?” Я хотел спасти последнюю ногу. Но бесполезно. Собирались ампутировать сразу до бедра, но я упросил сохранить колено. Все же упор: как перелезать с коляски на кровать и обратно?
Когда оказываешься в коляске, только тогда понимаешь, какое это счастье – костыли! На костылях ты пройдешь всюду, ты практически такой же человек, как и другие. Я к тому, что бизнес – это постоянный контроль за всем. А в коляске ты ничего не можешь контролировать. И потому дело мое развалилось, все разворовали, и я еще остался должен по каким-то налогам. Пришлось распродавать имущество и как-то расплачиваться.
А гангрена тем временем ползет от колена и выше. Последняя нога! Четыре месяца я спал сидя. Когда лежишь, кровь не поступает в конечность, и она отмирает. Адские боли. Внутривенно баралгин, потом реланиум, чтобы уснуть. Утром с затуманенной головой садился за руль и ехал по делам. И так четыре месяца. Пока не понял: надо сдаваться. 7 ноября 1995 года мне сделали высокую ампутацию левой ноги. С этого дня у меня нет обеих ног до бедер.

Мир, в котором недоступны самые обычные вещи

Как ни утешай себя, а коляска – это резкий переход в другой мир. Рыбы живут в воде, птицы в небе, звери на суше. Точно так же в разных мирах живут люди, у которых есть ноги, и люди, у которых ног нет. У нас нет доступа к тому, что для других обыкновенно. Ни в кино, ни в учреждение, ни в гости к другу самостоятельно не попадешь.
Ты должен смириться и отказаться от того, что тебе когда-то было доступно. Но тогда что тебе остается в этой жизни? Очень трудно удержаться от обиды на всех, на судьбу. Можно запить и руки на себя наложить. Но мир на твои обиды не обращает внимания, а от водки лишь тяжкое похмелье, из которого тоже надо выходить. И за что-то браться, потому что есть-то надо каждый день. И достойную жизнь жене обеспечивать. Святой женщине.
К тому времени я уже снова был женат. И вышла за меня замуж не кто-нибудь, а моя медсестра. Уж она-то знала, что меня ждет ампутация всех конечностей и полная неподвижность. И все равно – вышла…
При моей болезни всегда что-нибудь происходит, пальцы отсыхают… Понадобилась очередная операция. Обычная, рядовая. Но на пути из операционной, уже в каталке, вдруг накатило удушье. Кома. Клиническая смерть. Так я оказался на том свете: сплошное сияние, ничего не болит, торжественность, блаженство и покой. И спрашивает меня Голос… Представьте себе голос матери, которая кормит грудью своего ребенка и шепчет ему самые ласковые слова. Вот такая же доброта и даже больше была в этом голосе: “Тебе нравится здесь?” Я про себя думаю: чудак, да кому ж здесь не понравится? Но я же не могу в таком тоне разговаривать с Ним. И говорю просто: “Да”. Он спрашивает: “Ты хочешь здесь остаться?” Снова думаю: чудак, да кто ж не захочет? И собираюсь ответить: “Да”. Но тут слышу, как мне кричат: “Дыши! Дыши! Возвращайся!” Сияние стало меркнуть, меркнуть, сменилось тусклым светом больницы. И я вернулся.
После этого мною овладело полное безразличие ко всему. Мне стала неинтересна моя жизнь, мой бизнес. Я сказал жене: “До тридцати восьми лет я был здоровым человеком. Потом стал калекой без ног. Но я не выпал из жизни, я умею и знаю, как бороться. А дети ничего не знают, их родители тоже в растерянности. Давай возьмем в дом пятерых мальчишек с парализованными ногами, я научу их бороться за полноценную жизнь”. Но жена сказала: “Я понимаю тебя. Но и ты меня пойми: ты без ног, они без ног, я с этим не справлюсь, вы же меня в гроб загоните”. Она, конечно, была права.
Не знаю, связан ли упадок моего бизнеса с моим настроением или просто так совпало. Бухгалтер мой сбежал со всеми деньгами. Повисли на мне огромные долги. Продал я свою мельницу, а денег мне за нее не выплачивают. Силикатный завод задолжал мне деньги за сто тысяч штук кирпича и тоже ни копейки не перечислил. Уж и суд обязал их все выплатить, а они и в ус не дуют. Правда, за двадцать тысяч штук кирпича бартером отделались: взяли на городском молочном заводе масло и отдали мне. Вот я и продавал его, чтобы деньги были на жизнь.
Так прошло три года. А потом случилось несчастье. У моей тещи Александры Федоровны обнаружили рак. Мы вызвали из Крыма брата жены, Геннадия. Он приехал со своей женой Любой, поселились у нас.
Этот день, 4 декабря, отпечатался не просто в памяти, он сохранен на видеопленке. Вечером к нам пришли давние знакомые, они на другом конце города живут. Посидели, поговорили. Потом моя жена и Гена с Любой пошли провожать гостей к автобусу. А я снимал их на видеокамеру, и, когда дверь за ними закрылась, на фоне двери на пленке отпечаталось: 04.12.97.21.45.
Больше я Галю и Гену живыми не видел. На темной, занесенной снегом улице водитель громадного джипа не справился с управлением и врезался в них на полной скорости…
Мое горе – это мое горе. Но горе матери… как она металась на кладбище между гробом дочки и гробом сына. Она не знала, чей гроб закрыть первым, от кого первым отказаться, она не давала закрыть гробы. А я сижу в коляске за ее спиной между двумя гробами. Господи, никому не пожелаю ни пережить, ни увидеть такое.
Прошли поминки. Потом сорок дней. Разъехались люди. И остались мы вдвоем в огромном пустом доме. Сижу я за письменным столом в коляске, смотрю в окно на пасмурный январский день. Вдруг слышу шорох за спиной. Оборачиваюсь. Стоит Александра Федоровна, покорная, отрешенная, глаза пустые, отжившие… И говорит мне: “Шамиль, я все понимаю, я старая, больная, ты сам без ног, еще я у тебя на руках. Зачем я тебе? Отдай меня в дом престарелых, не бойся, я готова там закончить жизнь, я все понимаю…”
У меня душа перевернулась. Я взял ее за руки и говорю: “Александра Федоровна, у вас были дочь и сын, у меня была жена, теперь у вас нет детей, а у меня нет жены, теперь я вам буду вместо сына и дочки. И запомните: пока я жив, пусть и без ног, вы ни в чем не будете нуждаться и будете жить со мной до самых моих последних дней”.
Я боролся за ее жизнь до конца. Но рак есть рак. Два месяца лежала она недвижно в постели. И в ночь на 19 июня, когда стояла жара, она задыхалась – рак легких, – Александра Федоровна тихо-тихо отошла у меня на глазах.

“Я представил себя ребенком-инвалидом...”

Взять в дом несколько мальчишек с парализованными ногами, научить их жить и бороться – эта мысль так меня и не оставляла. Только думал я уже не о домашнем интернате, а о большом, настоящем, но частном, моем. Решил: деньги, что выиграл по суду, надо получить и вложить в этот интернат.
Встретил вскоре бывшего ректора нашего пединститута. Рассказал о своих планах, он сразу: “Действуй, пиши программу, мы тебя поддержим”. И я сел за программу. Ни в одном интернате не был, ни одной специальной книги не прочел, откуда что рождалось – не знаю. Я просто представлял себя ребенком-инвалидом, смотрел на мир его глазами: как бы я хотел жить, где и как учиться, что бы меня радовало, к чему бы я стремился.
Человек полноценен, когда он востребован обществом. А почему не может быть таким же востребованным инвалид? Да просто потому, что его нигде и ничему не учат. Вся жизнь дома, в четырех стенах. С годами он озлобляется, начинает пить, требовать у матери: “Дай на бутылку!” Она умоляет: “Сыночек, от пенсии ничего не осталось, нам еще жить на последние деньги!” А он рычит: “Да плевал я на такую жизнь! Это, по-твоему, жизнь? Зачем ты меня родила?! Почему не задушила в пеленках? Кому я нужен? Дай хоть напьюсь и забудусь!” И мать сразу сникает.
А ведь у этого парня могла быть вполне достойная жизнь. Но он вынужден довольствоваться жалкой подачкой от государства и страдает от своей униженности, потому что его поставили в такое положение. Не надо, нельзя, преступно растить несчастных!
Ребенок-инвалид, с детства обреченный на одиночество, полностью погружается в свой внутренний мир, в свои фантазии, очень часто – мрачные фантазии. У него изменяется характер, проявляются патологические черты. А надо, чтобы больные дети учились вместе с обыкновенными детьми в обыкновенных школах, чтобы они с помощью взрослых постепенно определили, что для них реально и достижимо в этой жизни.
В моей программе эти два закона самые главные: закон компенсации и закон приспособления к реальностям жизни. Да, дети-инвалиды многого лишены. Никто из них не станет футболистом, монтажником-верхолазом. Но скажите, вы очень страдаете, что вы не прима-балерина? Нет. Потому что понимаете: вам это не было дано, и вы реализуете себя в других профессиях. Аналогия не безупречна, но что-то в ней есть, согласитесь. Конечно, если мальчишку с парализованными ногами все время таскать на футбол, в нем разовьется комплекс неполноценности. А вы отведите его в стрелковую секцию, в шахматную, мало ли куда! И тогда он скажет себе и другим: “Да, ты силен в футболе, а я в стрельбе, в шахматах, в компьютерах!”
Если ты чего-то лишен от природы или по воле злой судьбы, не отчаивайся, а максимально используй то, что тебе дано.
Один мальчишка из нашего интерната, Букейхан Амиржанов, ложку и ту с трудом доносит до рта. Писать не может, авторучка прыгает по бумаге. Но видели бы вы, что он творит за компьютером! Не просто легко и быстро пишет, излагает свои мысли, он рисует, у него великолепная компьютерная графика! Значит, надо максимально развивать то, что ему дано, на этом базировать его будущее. И тогда он не останется в стороне от жизни.
Закон компенсации напрямую связан с законом приспособления к жизни. Важно не только получить профессию, но еще и возможность реализовать себя в профессии. А это для инвалида в тысячу раз сложнее, чем для обычного человека. Значит, наш будущий выпускник не должен быть прикован к дому. Значит, надо сделать так, чтобы у каждого выпускника был пусть старенький, но автомобиль с ручным управлением. А он потом будет работать и выплачивать деньги за этот автомобиль. Чтобы такой же автомобиль, на его деньги купленный, дожидался сегодняшнего первоклассника. Есть в этом и смысл, и моральный долг, и еще многое другое, о чем словами не скажешь, так ведь?
Все это изложил я в своей короткой программе, взял выписки из решения суда и отправился в областной департамент образования. Попросил: дайте какой-нибудь большой дом для интерната, а в оплату заберите деньги, которые мне причитаются за мельницу и кирпич.
Пока мои бумаги кочуют по инстанциям, я хожу по кабинетам, агитирую. Однажды в коридоре городской администрации встретил начальника передвижной механизированной колонны. Он предложил: “Шамиль, купи нашу контору, мы из нее выселились”. Я говорю: “Да ты что, она же за городом, у черта на куличках!” А он: “Поезжай, посмотри, там хорошо, как раз для интерната!”
Я и поехал. Петропавловск наш небольшой, двести тысяч населения, вообще-то все рядом. С запада город ограничен рекой Ишим. За Ишимом район частных домов – Заречье. За ним – еще один поселок при старом кирпичном заводе. А за поселком – объездная дорога вроде Московской кольцевой. И вот там, в березовой роще, двухэтажное здание. Тихо, спокойно, красиво. Лучшего места для детей не найти. Запал мне в душу этот дом в березовой роще!
А начальник ПМК торопит: мол, уже другие претенденты объявились… Я – опять по кабинетам, по знакомым бизнесменам. К нашему благочинному, отцу Сергию обратился. Он меня спрашивает: все ли ты сделал, что мог? Говорю: вроде бы все. А он: дело хорошее, и если оно угодно Богу, то все уладится, состоится. Тогда я не был таким верующим, как сейчас, даже обиделся на него: помог, называется… Но со временем, ночами раздумывая, как-то странно успокоился: если Богу будет угодно…
23 октября 1998 года, в пятницу, пребывал я в горе. Узнал, что объявился покупатель на здание. С готовыми деньгами. А у меня ничего нет. Прощай, мечта!
В таком состоянии и застал меня сын Вадим. Говорит, что завтра идет на прием к акиму (губернатору) области Даниалу Ахметову. Ситуация обычная. Знаменитый спортсмен завершил спортивную карьеру, и теперь аким будет разговаривать с ним о дальнейшей жизни, о государевой службе. Я так и вскинулся! Говорю: положи акиму на стол мою программу! И меня с собой возьми!
На следующий день, в субботу, едем в акимат. С Вадимом договорились: если моя программа заинтересует акима, если начнет задавать вопросы, то я тут, рядом. Если нет, то нет. Не помню, сколько времени я провел в приемной. Открывается дверь: “Заходите”.
Разговор долгий, горячий, на эмоциях. Аким меня поддержал, но сказал:
– Шамиль Тауфикович, это не только ваше частное дело. Проблема государственная, и интернат будет на государственном бюджете.
Помню, расстроился я. Ну, думаю, сделают постылый интернат-казарму, оказенится все, а губернатор между тем вызывает начальников разных служб, и на трех машинах мы едем в Заречье. Осмотрел аким здание, окрестности и говорит:
– А ведь такого красивого места, пожалуй, больше нет! Детям здесь будет хорошо. Решено, Шамиль Тауфикович, принимай здание!
Так я стал директором. Хотя ни сном ни духом не помышлял. Думал, что раз интернат решено сделать государственным, то мне доверят лишь общественную, консультативную роль. Роль своеобразного переводчика, проводника между здоровыми людьми – учителями, воспитателями – и детьми-инвалидами. Ведь здоровому трудно, почти невозможно понять, проникнуть в систему бытового мышления человека с парализованными ногами. А я побывал в обеих ипостасях.
Вообще-то все получилось правильно. Если я задумал интернат, то я и должен держать все в руках. Начиная с реконструкции здания, с приспособления его под детей-инвалидов, кто лучше меня знает, каким должен быть дом для нас?

Интернат в березовой роще

Ни проектировщики, ни строители этого не знали. Ведь наши СНИПы – строительные нормы и правила – никогда не учитывали такую категорию людей, как инвалиды. Я сказал, что СНИП здесь – моя коляска. Вот в расчете на нее и будем строить: чтобы она везде проходила.
И мы все сделали, как задумали. На втором этаже жилые комнаты для детей, комната дежурного воспитателя, большой компьютерный класс… На первом – просторное фойе, медицинский кабинет, столовая, кабинеты для сотрудников, огромный лифт…
Сколько всего пришлось перепробовать, от многого отказаться. Строители вдруг решили установить на унитазах какие-то поручни. Тогда я подкатил на коляске, перелез на унитаз, потом снова на коляску: “Ребята, зачем здесь поручни?” Мне возражают: “Ты – взрослый мужик, а они – дети. Что, если упадут, ушибутся?” Говорю им: “А вы во всех туалетах города сделаете такие поручни? Выйдет он из интерната, его позовет в гости родной брат, а он скажет: не могу, у тебя в туалете нет поручней. Для чего я их здесь собираю? Чтобы научить самостоятельности, чтобы они приспосабливались к жизни, какая она есть”.
С автобусом, на котором дети будут ездить в школу и из школы, тоже намучились. На заводе хотели все сиденья убрать и установить крепления отдельно для каждой коляски. Но тогда в огромный автобус поместятся только шесть ребятишек. Я попросил затащить меня с коляской в автобус. Так и этак примерился. Говорю: все двойные сиденья слева лучше оставить как есть, а справа надо сделать одинарные сиденья, тогда коляска по проходу проедет свободно. Дети въезжают, пересаживаются на сиденья (самостоятельно!), застегивают ремни безопасности (сделать!), а сопровождающий собирает коляски в гармошку и складирует их на задней площадке. И для выезда не надо никаких гидроподъемников, как думали специалисты. Просто перекидной трап, по которому дети будут сами въезжать и выезжать.
Конструкторы считали, что инвалиды абсолютно беспомощны. Им и в голову не приходило, что ребенок в коляске может – и должен! – быть самостоятельным. Потому что мир не переделать. И если ты не хочешь остаться в стороне от жизни, если хочешь полноценно участвовать в жизни – стисни зубы и приспосабливайся к этому миру.
Время строительства для меня – настоящий праздник. День-деньской я там пропадал. Однажды в середине дня заскочил домой, думаю, полежу немного, отдохну. А в доме тишина после грохота бетономешалок и отбойных молотков по ушам бьет. Включил телевизор. Слышу: что-то про детей-инвалидов рассказывают в передаче “Охотный ряд”. И все как сговорились – твердят об уродствах системы, о проблемах… Ведущий спрашивает: “А что, на ваш взгляд, можно сделать?” Каково же было мое удивление, когда участники передачи – выпускники интернатов, директора, родители, специалисты – стали по пунктам перечислять положения моей программы! Слово в слово! Значит, я на верном пути?! Какой тут отдых! Бегом обратно, как на крыльях, откуда силы взялись…

Подсобный человек – директор

Вот загадка – как открывался интернат, как начали приезжать родители с детьми, не помню, все вылетело из головы. Наверное, это реакция на то огромное напряжение, в котором я прожил весь год. Помню только лица родителей. Они смотрели настороженно и одновременно с надеждой: а вдруг их детям здесь будет хорошо? И еще помню, как ошеломлены они были, когда вступали под сияющие своды нашего дома, ходили по комнатам. На их лицах явственно читалось: и это наши дети будут жить в таких условиях?!
С самого начала я знал одно: здесь ничто не должно связываться с тем унылым образом, который возникает при одном только слове “интернат”. Никаких шершавых сине-зеленых панелей, серых одеял, алюминиевых ложек-мисок, спален-казарм – ничего подобного и похожего! У нас комнаты на двоих, с телевизором. У каждой кровати кнопка вызова дежурного воспитателя. В столовой только фаянс, фарфор и мельхиор. В фойе – сверкающий керамический пол, диваны, кресла, пальмы, картины, эстампы. В коридорах и комнатах отделка по стандартам евроремонта. В санузлах импортная сантехника и стерильная чистота. А какой компьютерный класс!
Я установил правило: не брать ни одного сотрудника, который работал в интернатах советского типа. Начнем с чистого листа, с моей программы.
Приходилось быть жестоким. В первый год принял на работу и уволил 28 человек! А штат рассчитан на 23. Воспитатель, педагог – вообще редкий человек, а нашему интернату особые люди нужны. Думаю, после двухгодичного отбора все-таки собрал особых людей, от уборщицы до завуча.
У нас своя иерархия. Главный человек – повар. Их двое – Вера Николаевна Айдакова и Лариса Ивановна Камынина. Как в доме – мама ласково встретит, вкусно накормит, на кухне уютно.
Потом – уборщицы Галина Валентиновна Бесфатер и Вера Александровна Иванова. Дело не только в том, что все у нас в доме сверкает и дышит свежестью, а в том, что они всегда веселые и ласковые. Какой же это дом, если в нем на тебя кричат? Кто захочет жить в таком доме? Вот почему уборщица – второй главный человек в интернате. Что бы ни случилось – мало ли что бывает в жизни, – у нас они всегда ласковы с детьми.
Затем – воспитатели. Они и мамы, и старшие сестры, и подруги, и друзья, с кем всегда можно поделиться, поговорить. Татьяна Александровна Коптяева, Елена Николаевна Моисеева и совсем молодая Оксана Бесфатер, выпускница нашего пединститута, она в интернате с первого дня. Вместе со мной училась жить здесь и работать с детьми. Приходила ко мне, делилась своими открытиями: “Шамиль Тауфикович, знаете, есть такое выражение: “Катись!” Здесь это слово нельзя произносить ни в коем случае! Можно даже резко сказать ребенку: “Иди! Иди отсюда!” И он не обидится. Но “катись”...”
Предпоследнее место в интернатской иерархии занимает незаменимая Анна Тимофеевна Жульдикова, завуч, которая все организовывает, за всем следит. А на последнем – директор. Моя обязанность – обеспечить спокойную работу повара, уборщицы, воспитателей, завуча. Директор – человек подсобный.

Танцы на колясках

Школа, где учатся наши дети, расположена рядом с интернатом, в Заречном поселке. Поселок полудеревенский, патриархальный, и школа маленькая, уютная. Мы с директором школы Лидией Михайловной Масловой начали нашу работу с консультаций со специалистами, психологами. Ведь детская жестокость объективно существует, никуда от нее не денешься. Кто-то толкнет, кто-то обзовет, кто-то посмеется.
Летом школьные учителя обошли всех родителей. Потом несколько раз собирали их в школе. Рассказывали, объясняли, просили, чтобы дома с детьми своими поговорили.
И вот – первый день в школе. Я дрожу как осиновый лист. Бледные ходят по коридорам учителя и Лидия Михайловна. Никаких ЧП!
Второй день, третий… Теперь в коридорах чуть ли не гонки на колясках устраивают. И хохочут все! Самая обычная сцена на перемене: какой-нибудь мальчишка что-то поправляет в коляске, подкручивает, потом катит ее куда-то или кружит на месте, а моя девчонка в коляске смеется-заливается, ей весело, она общается. А когда отключился лифт, вся школа бросилась поднимать наших колясочников на второй этаж в классы. Не надо прятать этих детей, как делалось в годы советской власти. Пусть здоровые видят, что есть люди, которым еще тяжелее. И тогда все поймут: злом ничего не создашь, никого не победишь.
Трудно найти слова, чтобы деликатно и точно сформулировать мысль о нравственной, воспитательной сути такого соседства. Учителя пришли к выводу, что школьники стали добрее. Они внимательны не только к своим друзьям из интерната, они стали добрее, внимательнее друг к другу. Уже нет в них свойственного подросткам желания мимоходом показать свое превосходство, оскорбить, унизить.
Это главный результат, который дает совместное обучение. Я знаю, что в педагогике до сих пор идут споры по этому поводу. У нас в стране обучение было и есть раздельное. Для детей с ограниченными возможностями создавались школы-интернаты, закрытые заведения. На Западе же считают, что раздельное обучение – нарушение прав человека, ограничение свободы выбора.
По моему глубокому убеждению, интернат – это дом. А учиться ребенок уходит из дома в школу, в другой мир. И не случайно мои дети называют друзьями мальчишек и девчонок из школы. Все по законам жизни: здесь дом, семья, а друзья – там, на улице, в классе, в школе…
Конечно, нашим детям было нелегко в новой жизни. Представьте, до 12–14 лет они сидели дома, мало кого видели, мало где были. И вдруг попадают в большой коллектив, к незнакомым взрослым людям. Чувствовали они себя на первых порах скованно, боязливо. Не привыкли к тому, что с ними играют, что-то обсуждают, им что-то поручают. У меня сердце сжималось, когда я смотрел на них.
Как-то засиделись мы с бухгалтером в его кабинете допоздна, разбирались с бумагами. Зима, темь, тишина. Закончив дела, покатил я по коридору к своему кабинету. Он рядом, чуть в стороне от фойе. Вдруг слышу какой-то шум. Конечно, испугался: что там такое? Но в следующую секунду понял, что это не шум, а музыка.
Подкатываю к выходу в фойе, вглядываюсь. Полумрак, откуда-то снизу свет, а в этом полусвете-полумраке двигаются тени. Мои дети – все двадцать два человека – там, в фойе. Снова я испугался: что случилось, почему они все здесь, что их привело сюда? Вглядевшись, понял – они танцуют! У них дискотека! Представляете дискотеку: танцы на колясках, на костылях?! Девочка, у которой голеностоп скован, позвоночник скован и тазовые суставы малоподвижны, – она ходит, как балерина, на цыпочках. Эта девочка в центре круга извивается, изображает индийский танец! Кто-то сорвал с себя майку и зафинтилил ее на диван. Дискотека!
Они видели дискотеку по телевизору? Видели! Но пока они сидели в одиночестве по домам, им это было недоступно. А теперь, собравшись вместе, устроили свою дискотеку. Они не стеснялись друг друга, никто не смотрел, как выглядит другой. Ведь и на дискотеках здоровых юношей и девушек никто друг на друга не смотрит, каждый самовыражается в танце как может. И мои тоже самовыражались!
И тогда я сказал себе: вот оно, я был прав, я победил, мои дети живут как все! И они будут нормально жить, многого достигнут, потому что поймут: им все доступно. Были бы желание и воля.

Наташа

Матери детей-инвалидов часто пишут о мужьях: “Не выдержал такой жизни и ушел”. Да, мужчины не выдерживают. И остается мама одна. Понятно, что она полностью выключается из общественной, да и из личной жизни. Все время и все силы отдает ребенку и, как знаем, без особых ощутимых результатов.
В Казахстане десятки тысяч детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата. А в России, где население 143 миллиона? А в других странах СНГ? И при каждом из них – мама. Получается, что сотни тысяч молодых женщин полностью исключены из трудовой, социальной и зачастую личной жизни! Кому от этого хорошо?
Когда началась эпопея с интернатом, врачи меня предупредили: “Тебе нельзя нервничать, у тебя затруднено передвижение крови по сосудам, начнутся спазмы. Ты можешь потерять и руки”. Но разве меня остановить? Потеряю так потеряю. А что мне остается? Отказаться от главного дела своей жизни? Зачем тогда жить?!
А гангрена-то к рукам уже подобралась. Еще в девяносто пятом году начались ампутации пальцев. И чую, в левой руке боли. Кровь не поступает, рука ледяная. Два месяца спал сидя. Сажусь в кресло, гангренозную левую руку кладу между ног, потому что греть ее можно только живым теплом. Наташа, жена, собирает одеяло вокруг моей шеи в узелок, и я ночь сижу сплю в кресле. Я знал, что операция неминуема, но оттягивал ее в отчаянной надежде: а вдруг наладится кровообращение, вдруг сохраню руку. Пока у меня две руки, я и машину вожу, еду, куда надо, и в коляске передвигаюсь. А с одной – что? Но жизнь научила меня готовиться ко всему. И я заранее тренировался. И на коляске, и раздевался, и одевался, и умывался, в туалете одной рукой управлялся.
И вот когда мне отрезали левую руку по плечо, я проснулся от наркоза и чувствую: хочу в туалет. Первый вопрос к самому себе: “Я еще человек или уже не человек?” Пока сам могу ходить в туалет – все нормально. И я покатил в туалет. А самого страх охватил. Одно дело тренироваться, когда в критический момент ты можешь выставить вторую руку и опереться на нее, другое – когда руки нет. Голова после наркоза кружится, если упаду, швы разойдутся. Было, было желание позвать на помощь. Хотя бы в первый раз. Но упрямый же, сказал себе: “Стоп! Или ты сейчас себя победишь и будешь самостоятельным, или будешь всегда кого-то звать”. Перелез на унитаз, потом снова на коляску. Все, я герой!
Только швы сняли – сразу в интернат, а мне там говорят: звонили, ждут в городской администрации. Развернулся – и туда. Ни одного дня на больничном не был. Потом ухитрился с одной рукой даже на машине ездить. Надо как-нибудь снять это на видеокамеру: без двух ног и без руки человек машину ведет…
Наш интернат на краю поселка, который возник при кирпичном заводе. Завод закрылся, люди остались без дела. И многие просились в интернат на работу. Но нам ведь нужны люди других профессий: педагоги, врачи, повара. И вот однажды приходит ко мне молодая женщина и говорит, что она дипломированный повар. Я стал расспрашивать, что да как. Мужа нет, живет с матерью, держат хозяйство, но денег не хватает, потому что два сына учатся в техникуме и за них надо платить. То есть человек сразу виден: все делает и живет для детей. Понял, что годится для нас. Стала она у нас работать поваром. И еще я у них покупал молоко для себя. Понятно, разговаривали о том о сем. И как-то она говорит: вы сейчас домой едете, как вы там один, не помочь ли в чем? Раз приехала, два, и так вот сложились у нас уже другие отношения.
Наташа стала женой человека без двух ног и без одной руки. Что взвалила на свои плечи!
Наташа мне и секретарь, и помощник, и шофер – специально выучилась водить машину. Помогает мне умыться, одеться, пуговицы застегивает, потому что у меня на руке три с половиной пальца остались. И так изо дня в день. Да еще умудряется убедить меня, что я просто человек, а не объект помощи. Как она справляется?
В интернате на общественных началах Наташа помогает вести программу домоводства. Мы купили в Омске инкубаторы. Наташа прочитала кучу специальной литературы по птицеводству, и сейчас у нас в подвале целое хозяйство. И все цветы, которые вокруг интерната, тоже она посадила. У Наташи особый талант: в ее руках все оживает и расцветает.
Мне – пятьдесят три, ей – тридцать семь. Молодая, красивая. Могла она встретить здорового, крепкого мужчину? Могла. Но она выбрала меня. Мне неловко говорить, но надо, раз уж взялся. Многие инвалиды замыкаются в себе, боятся любых встреч, уверены, что они никому не нужны и никто на них не посмотрит. Не надо прятаться от жизни. Если есть любовь, она все преодолеет.

Каждому выпускнику – автомобиль

В этом году, спустя пять с лишним лет, мои должники наконец-то исполнили решение суда! Мне перечислили деньги за проданную когда-то мельницу и силикатный кирпич. На что их потратить?
Мысль, что интернат есть, а вот с профессиональным образованием мы что-то не продумали, мучила постоянно. Да, открыли компьютерный класс, но ведь все не могут стать компьютерщиками-программистами. Приглянулся мне соседний участок, бывший рыбопитомник. Огромная территория, большой гараж, жилой дом комнат на десять, производственное помещение, во дворе стоят пять или шесть грузовиков, столько же больших катеров. Прямо к участку пруд примыкает. Там когда-то рыбу разводили. Сейчас, конечно, все заброшено, разрушено.
А почему бы нам не завести рыбное хозяйство в своем пруду? Мальчишки с девчонками на досуге рыбачили бы на собственной базе отдыха. В производственных помещениях можно открыть учебные мастерские, наладить профессиональную учебу. В общем, когда нынешней зимой пришли деньги по суду, я выкупил этот комплекс. Вместе с грузовиками и катерами. И уже закупил швейное оборудование и для ремонта сложной бытовой и радиотехники. Уж эти-то две профессии мои ребята точно получат. Мы не имеем права готовить будущих безработных.
Конечно, сплетен было много. Некоторые даже пальцем у виска крутили. Мол, личные деньги грохнул черт знает на что. Но мне эти разговоры помогли. Ведь суета сплошная, то и дело что-нибудь да упустишь. Производственно-учебный комплекс, который я задумал создать, принадлежит мне. Частная, так сказать, собственность. А если завтра, не дай Бог, со мной что-нибудь случится? Начнутся заморочки с правом наследования. Вовремя спохватился. Вызвал юристов, дал задание оформить комплекс в вечное пользование интерната под руководством попечительского совета.
Обобщая опыт, я пришел к мысли: надо создавать объединения, куда войдут интернат, обыкновенная школа, профессионально-техническая школа и что-то вроде детского сада. Ведь очень многое закладывается в раннем детстве. Один неприятный повод, лишний год в изоляции – и ребенок может замкнуться, возненавидеть весь мир.
Для наших детей, как ни для кого, важна ранняя профессиональная ориентация. Из интерната выпускник должен уйти со специальностью. И с ключами от автомобиля (опять я про автомобиль: символ свободы!), пусть не нового, старенького, но добротно отремонтированного. И тогда я ему скажу на прощание: “Вот тебе автомобиль, а вот ребенок, который пришел в первый класс. За одиннадцать лет ты должен заработать на такой же автомобиль для него”.
С трибуны международной конференции я обратился к правительству Казахстана с предложением создать детскую деревню для детей-сирот с нарушениями опорно-двигательного аппарата. У моих-то есть отцы-матери, бабушки-дедушки, которые в них души не чают. А детдомовские обездолены десятикратно. Мы обязаны открыть этим детям будущее.
Президент Казахстана отметил работу нашего интерната, а обо мне сказал очень высокие слова. Но я не могу их повторить – неудобно. Зато скажу о другом: после похвалы президента общественные и государственные структуры сразу обратили внимание на детей-инвалидов. Решено даже создать такие интернаты в каждой области. Это замечательно. Но надо ли торопиться? Поспешностью можно загубить хорошее дело. Ведь директорами там будут здоровые люди. Повторюсь: они не знают и не могут знать особенностей жизни, быта, настроений и чувств детей-инвалидов. А таких проводников между двумя мирами, как я, мало.
Может, для начала на базе нашего интерната организовать научно-методический центр? У педагогов из разных городов и стран накоплен немалый опыт. Вот у нас работает волонтер из американского Корпуса мира. Техасский парень Брайан Тодд – специалист по развитию движения конечностей. Он поразительные вещи делает! Ребенок, который двенадцать лет сидел в коляске, через два месяца занятий, опираясь на ладони Брайана, впервые зашагал! Другой наш мальчик с трудом мог держать ложку: так руки тряслись. Сейчас он стойку держит на руках!
Опыт показал: и детский церебральный паралич, и другие нарушения опорно-двигательного аппарата в той или иной степени исправляются, лечатся. Но для этого нужны непрерывные занятия, изо дня в день, из года в год. У родителей в домашних условиях нет таких возможностей.
Сколько в мире опытных, знающих людей, таких, как Брайан Тодд и Валентин Дикуль! Сколько педагогов и родителей, которые владеют бесценной информацией, выстраданным опытом. Собрать, объединить, обобщить их опыт, разработать скрупулезную методику и применить здесь. Создать некую модель, по которой и в других городах заработают подобные интернаты.
…Я не ставлю свечки в церкви, не хожу в мечеть. Но я человек верующий. Правда, мои отношения с Богом часто утилитарные. У директора интерната нет нерабочих часов и выходных дней. К вечеру я чуть не в обморок падаю от усталости. И тогда говорю: “Господи, ты видишь, какой я. Не за себя прошу – за детей. Ведь если я уйду, что с ними будет? Дай мне время укрепить мое дело. Дай мне сил, Господи”. И Он дает. Утром я просыпаюсь вполне бодрым.
Но вот опять ноет последняя рука. Как жить без рук?
Надо смотреть жестокой реальности в глаза. Рано или поздно это случится. Так что готовлюсь обходиться без обеих рук. Думаю, что придумать. Узнал, что есть коляски, которыми управляют зубами. Ничего, мы вдвоем с Наташей справимся, не сдадимся.
А вообще-то готовлюсь и к смерти. Не то чтобы я настроился недолго жить, просто в моем положении отчетливо понимаешь, что человек собой не располагает. Все может случиться. Надеюсь, что сделал в этой жизни что-то угодное Богу.
А может, я еще долго проживу, хорошо бы. Нельзя мне сейчас умирать. Нужно еще республиканский центр для сирот-инвалидов создать и профессионально-техническую школу.
Человек верующий, я всегда говорю: “На все воля Божия”. И я спокоен, потому что вверил себя Господу. Но как бы то ни было и что бы то ни было, а в реальной жизни надо делать все, что можешь, и не предаваться безнадежности, не впадать в тяжкий грех уныния. Потому что, как бы то ни было и что бы то ни было, еще не вечер, еще не вечер…

Петропавловск – Москва

ПИСЬМА ДИРЕКТОРУ

Алена родилась недоношенной. В шесть месяцев нам сказали: детский церебральный паралич, ребенок ходить не будет, лучше от него откажитесь, вы молодая, еще родите здорового ребенка. Но у нас даже мыслей таких не было. Отца у Алены нет, живем мы с бабушкой и дедушкой, они в ней души не чают.
Началось лечение: массаж, уколы, таблетки. На свой страх и риск без направления поехала в Ленинград. Мир не без добрых людей, оставили там мою дочку, курс лечения – восемь месяцев. После этого перерыв в четыре месяца и – операция. Затем планировался еще один восьмимесячный курс лечения, но… Советский Союз развалился. Ленинград оказался в другой стране, лечиться теперь там можно только за деньги...
В школу Алена ходить не могла, а надомное обучение – сплошная формальность. Когда придут учителя, когда не придут. У них такое отношение: зачем больной девочке учиться, все равно нигде работать не будет, читать-писать умеет – и ладно. А дочка очень хотела учиться, много читала и переживала, что к ней так относятся.
Жили мы, затворясь в четырех стенах. Книги, телевизор, бабушка и дедушка, кругом деревня вся в снегах или в грязи – вот и весь мир Алены. А девочка развитая, живая, всем интересуется. И только в интернате она поняла, что такое жить в обществе и вообще на земле! Господи… Здоровья и счастья вам всем! Больше у меня слов нет.

Татьяна Александровна Смирнова

Матерью я стала поздно, в 36 лет. Роды были трудные, ребенок шел ножками, его выдавливали простынями. В общем, вывих бедер и разрыв связки стопы.
На ножки она встала поздно, в один год и три месяца. И все время жаловалась на боли. Врачи успокаивали: обычное плоскостопие, делайте массаж. А я же вижу, что ножки у ребенка больные. Нашла бабку-костоправшу. Она выправила Свете бедра и коленки. А со связками на стопе не справилась, тут нужна операция, которую делают только в Омске. Там сказали, что необходима операция в два или три этапа и за деньги, потому что Омск – это не Казахстан. Первую операцию сделали, сшили связки. Полгода Света провела в гипсе. А на вторую и третью операции у меня денег уже не было…
Муж умер, когда Светочке был годик. Я одна с двумя дочками. Уходила работать в ночь. А они вдвоем в доме. Старшая дочь, Лида, всю жизнь отдала Свете. Другие девушки на вечера ходят, с парнями гуляют, а Лида… Ей сейчас двадцать три года, а она как старуха, у нее вся голова седая.
Потому я говорю: этот интернат – счастье! И Лида моя теперь пошла работать, может быть, устроит свою жизнь, ей же всего двадцать три. И главное – Света здесь счастлива. Она стала совсем другим человеком, у нее появился интерес к жизни, она строит какие-то планы на будущее! Не чувствует себя изгоем, здесь они все на равных. Она смеется, на пианино учится играть.
А до интерната во дворе дети кричали ей: “Ты уродка!” Она плачет, я плачу вдвойне. А что в школе было?! Я привожу ее, оставляю возле школы, так оттуда выбегают гады такие и костыли выбивают! Я уж учить ее стала: “Света, не давай себя в обиду, бей их костылями!” А эта школа, 13-я, где учатся наши интернатские, особенная. Я таких детей еще не видела! Я ведь ходила туда, смотрела. Как только подходит автобус с интернатскими, тут же выбегают поселковые ребятишки. Кто коляску катит, кто под руки поддерживает, помогают раздеться. И все весело, со смехом, с шутками.

Галина Федоровна Гердер

Забеспокоились мы, когда Амантай в положенное время не смог встать на ноги. Врачи деревенские сказали: ничего, в свой срок пойдет. Тогда мы повезли его в город, а там поставили диагноз – ДЦП. И предложили тут же положить на лечение.
На беду свою разговорилась я там с матерями. Одна из них мне сказала: “Не соглашайтесь! Видите, моего ребенка довели уколами до того, что у него ноги ниже колен окончательно атрофировались, болтаются, как плети!” Я увидела этого мальчика в коридоре, и меня охватил ужас, я отказалась от лечения в больнице.
И начались мои странствия по знахарям и знахаркам. Как услышу про целителей, так собираю по родственникам деньги. Спасибо, не отказывали: ведь муж нас бросил, не выдержал такой жизни.
Сын начал ходить. Криво, косо, вихляясь. Часто падал, плакал, и я ночами плакала и молилась. Со временем у него стали заметны нарушения в речи. Моя жизнь превратилась в ад. Поедом ем сама себя. Я виновата, зачем послушалась случайную знакомую? Отдай я сына сразу в больницу, может, сейчас он был бы здоровым?
Но и мне улыбнулась судьба. Вот уже год мой Амантай в интернате. Совсем другой человек! Был постоянно мрачный, молчаливый, раздражительный, ни с кем не разговаривал… А сейчас весь светится. Когда приезжает на каникулы домой, только и делает, что рассказывает о своей новой жизни. А когда все расскажет, начинает скучать, рвется в интернат, к друзьям. Если б вы знали, как мне от этого радостно! В жизни сына появился свет, будущее.

Клара Акжановна Жумагулова

За помощь в работе над повестью “Победитель” автор сердечно благодарит Альфию Муфтееву, Валентину Попову, Геннадия Алибекова, Тимура Азизляра, Анатолия Кузнецова, Александра Яремчука.

Фото Альфии Муфтеевой
и Натальи Шакшакбаевой

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"