СЕМЕЙНЫЕ ЛОВУШКИ

Как дети отца воспитали

Если представить процесс воспитания как стирание пленочки с картинки, то мы терли довольно яростно и имея что-то в виду, но проявившаяся картинка оказалась для нас совершенно неожиданной, и уж конечно ее черты не зависели от направления движения пальцев. Воспитание превратилось в узнавание готового человека, только и всего.

У каждой эпохи свои девизы. Мы выросли... впрочем, ключевое слово уже выскочило вперед. Мы: строили, стремились, потом сомневались, возмущались. Когда вагон стоит на рельсах, относительно легко прицепить локомотив с другой стороны. Идеологический фон давал навыки гражданского сознания, и мы долгие годы молодости перепахивали и засеивали заново уже вспаханный участок. Наш протест носил запрограммированный воспитанием гражданский характер. К тридцати мы вполне традиционно обзавелись семьями, к сорока наши дети подросли. Мы пытаемся воспитывать их примерно так же, как воспитывали нас, изменив некоторые установки на противоположные. Сейчас детям – моим и моих близких знакомых – от года до 22 лет. Можно начинать обобщать, аккумулировать из пустоты черты поколения. Ничего конкретного, кроме ворчания, не получается. И вот почему.

Фон эпохи

Ничто так не внедряется в подсознание, как фон эпохи. Мы (поколение родителей) как можем отмахиваемся от всех этих рекламных слоганов и призывов. Умудренные опытом реальных покупок компьютера или железнодорожного билета, мы фильтруем пресловутый фон и по этому принципу – сверки с действительностью. Для наших детей он является предложенной средой обитания, притом единственной. Букву М на “Макдоналдсе” ребенок видит раньше, чем в букваре.
Если выделить из этого фона общую составляющую, она будет: тебе надобно купить. Насчет купить – неактуально ввиду экономической несамостоятельности подростка. Остается местоимение – в сознании будущего налогоплательщика понемногу укрепляется основной закон общества потребления: мир создан для того, чтобы удовлетворять (за символические деньги) твои желания. Причем не какие-то общественно полезные, а все за вычетом самых одиозных. Вывести прыщи. Завести клевую “тачку”. Слушать музыку. Играть в компьютерные игры.
Это теория. Установки. А вот и практическая сторона дела.
Допустим, четверть века назад старшеклассник усомнился: а нужна ли ему химия? При этом он не хочет становиться Квакиным (кто забыл – отрицательный персонаж из «Тимура и его команды») с фиксой и окурком во рту. Он выражает свои сомнения цивилизованно. Ах, ты не понимаешь, зачем вам химия (волшебное множественное число)! Естественным образом возникает картина народного хозяйства, ацетоновых фабрик и хлорзаводов, куда храбро шагает поколение невежд. Беда. Стыдно. Так это было или нет, но нам казалось, что мир расчерчен грамотно. Мы шагали из квадрата в квадрат: из школы в вуз, из вуза в какой-нибудь НИИ, избегая черных полей – армии, сумы и тюрьмы. Решение, скажем, того же Бродского оставить школу и заняться самообразованием было уникально.

Лично ему химия не нужна

Сегодня сомнение старшеклассника в необходимости активного постижения химии не снимается общими рассуждениями о народном хозяйстве. Он вежливо пропускает их мимо ушей. Ему лично нужны хороший шампунь от перхоти и хорошая паста от кариеса. А химия не нужна. И выросшее за последние годы количество специализированных старших классов, колледжей, лицеев, гимназий, возникновение экстернатов есть с некоторой точки зрения реакция мира на это не хочу сопляка-школьника, набравшее силу в новой реальности. Потому что отболтаться тут больше нельзя.
Возьмем стандартную ситуацию. Родители хотят, чтобы их дети учились в музыкальной школе. Детям хотелось бы вместо этого отдохнуть и побеситься. Надобно некое давление, под которым ребенок именно сейчас делает не то, что хочет. А если учесть, что у него не было сильного желания ни тащиться в обыкновенную школу, ни выполнять домашние задания, то его протест можно понять. Давление, выходит, должно быть довольно сильным. Двадцать лет назад слово родителей автоматически превращалось в вердикт всего взрослого миропорядка, решение некоего единого фронта. Бунт, стало быть, принимал тотальный характер. Сейчас это бунт против родителей – ни больше ни меньше.
Наш старший сын Павел не любил открытых конфликтов, скандалов, полемики. С другой стороны, он чрезвычайно ценил – в духе новой эпохи – свою частную жизнь и практически никогда не делал того, чего не хотел. Добавим, что он мало задумывался о будущем. А если быть точным, не верил в связь поступков и их последствий. Ему казалось, что всегда в происходящее может вмешаться некий случай, что все события во времени расцветают сами собой, как цветы на лугу.
Тем самым стратегия Павла была предопределена его психологией и философией, более того, мы бы могли ее предугадать, если бы хоть чуточку задумались. Он брал ноты и шел на черный ход. Там пережидал время занятий и возвращался назад. Рано или поздно это должно было открыться. Относительно поздно учитель связался с нами. Возникло неприятное разбирательство. Кончилось оно тем, что Павел ушел из музыкальной школы. То есть достиг своей цели.
Когда же ему показалось, что игра на гитаре нужна лично ему, все изменилось. Сожалея о потерянном учителе, он освоил инструмент самостоятельно и быстро. В нужном ему объеме.
Обычную школу Павел, по сути, бросил без шума, неявочным порядком. Как мужчина уходит из семьи, не оформляя развода. Просто утром не вставал. Вы не пробовали поднять взрослого (по росту и весу) человека, который спит и не хочет вставать? Это возможно один, два, три раза. Четыре – уже утомительно. В учебном году порядка ста пятидесяти учебных дней. Аттестат Павел получил из непонятной жалости школьного руководства. Не без блеска сдал экзамены в пединститут. Ни разу не посетил там физкультуру и... вылетел после первого курса. Сейчас, когда я пишу эти строки, он спит.
Я так и не решил, прав он или не прав. Не знаю, будет ли он счастлив – в его собственной, разумеется, системе координат. Может быть, он раскается в своей довольно бездеятельной юности. Может быть. Но одно я понял твердо: никакая внешняя воля не в силах поколебать его внутреннюю. Так он устроен. Величайшей глупостью с моей стороны было бы строить планы будущего за Павла. Он все равно сделает что захочет. Точнее, не сделает, чего не захочет.
Это не значит, что я совсем на него не влияю. Например, у нас с ним один на двоих любимый поэт – Георгий Иванов. То есть Павел слышал краем уха мои восторги, открыл, прочел и полюбил. Так влиять возможно.
Чему еще он нас с женой научил? Отстаивать свои интересы. Скажем, он ведет ночной образ жизни: чай, компьютер. И сколько ни зуди насчет того, что это вредно, неверно, разлагает его личность, – все мимо. А когда утром сухо заметишь, что он мешал нам спать и съел последний хлеб, это, как ни странно, действует. Сам эгоистичный, он слегка уважает эгоизм других.
Знаете, на что это похоже? Если представить процесс воспитания как стирание пленочки с картинки, то мы терли довольно яростно и имея что-то в виду, но проявившаяся картинка оказалась для нас совершенно неожиданной, и уж конечно ее черты не зависели от направления движения пальцев. Воспитание превратилось в узнавание готового человека, только и всего.

Абсолютно открыты и в меру доверчивы

Наши младшие дети в отличие от Павла более открыты и доверчивы. Открыты, пожалуй, абсолютно. А доверчивы в меру, с сохранением критичности. Начнем с музыкальной школы.
Коля очень эмоционален, и его энтузиазм чрезвычайно зависит от сегодняшнего положения дел. Есть успехи, есть контакт с учителем – все хорошо. Запустил, отношения с учителем разладились – все плохо. И если он захочет бросить музыкальную школу, то бросит – пойдет на конфликт с нами. Не из склочности, а из максимализма.
Его нужно уважать, держа в уме именно эту потенциальную решительность. С ним приходится выяснять главное: так ты любишь музыку или нет? Ходить на концерты, а потом спрашивать, понравилось ли. Коля знает, какого ответа от него ждут, но отвечает как есть. Он организует свою будущую жизнь на свой вкус, всерьез и прислушиваясь к нашим советам. Спасибо и на том.
Директор музыкальной школы интеллигентно нажимает: «Коле нужно освоить второй инструмент – виолончель». Моя жена понимает, что это очень серьезная дополнительная нагрузка, но отказаться не может. А Коля отказывается. Понимая, что попадает в неловкую ситуацию, что идет против двух взрослых, что выглядит лентяем. Вызывает раздражение, подставляет мать. Все так, и все это ему неприятно. Но он не хочет заниматься виолончелью, и это важнее. Если бы тут можно было обобщить: ты не любишь музыку, не хочешь работать, только смотришь телевизор да играешь в компьютер – было бы одно развитие ситуации. Но Коля знает, что это неправда. Он любит музыку, сам ее сочиняет. И в качестве второго инструмента взял бы флейту, потому что флейта ему нравится. Когда напряжение спадает, мы уже готовы признать Колину правоту: он отстоял свое решение. И обещаем ему, если он хорошо будет заниматься по фортепьяно, к новому году синтезатор. Чтобы удобнее было подбирать и сочинять.
Коля большой фантазер. И фантазии у него совершенно детские, с каким-то мультипликационным налетом. Но в серьезных ситуациях с ним надо всегда договариваться совершенно по-взрослому. (С Павлом договориться нельзя: он на все согласится, а сделает по-своему, ему можно только запрещать.) Еще у Коли абсолютно твердые и традиционные представления о том, что хорошо и что плохо. Он может поступить плохо, но тогда ему становится стыдно. В разговоре с ним надо лишь вытащить наружу его собственные мнения и оценки, уже готовые глубоко внутри.
Главный урок, преподанный нам Колей, – урок самобытности. Коля, как и Павел, проявился как бы уже готовым человеком. Непохожим на наше представление о нем (во многом – лучше этого представления). Непохожим на Павла. Его повышенная эмоциональность и слишком бурная реакция на энергичные воспитательные приемы буквально загнали нас в коридор допустимых мер. Это рассудительное общение в принципе не свойственно ни мне, ни жене. Оно выстроилось как-то само собой и именно с Колей. Штучность – знамение времени.

И – штучность, штучность...

Воля дочки проявилась буквально с года. Особенно заметна она была по контрасту с младенческим кукольным обликом. Именно воля, отнюдь не истеричность или другие уловки, призванные компенсировать дефицит воли. Упорство девочки почти всегда направлено на хорошее, на некую правильную цель. В четыре года Аня сама устроилась в танцевальную студию. Насчет школы или музыкалки ее тоже не пришлось уговаривать – она считала месяцы, стремясь начать учебу. Раньше старших братьев научилась готовить и ходить в магазины.
Она серьезнее меня. Не любит московской манеры постоянно шутить и говорить иронично. Не потому, что не понимает шуток, а как раз потому, что понимает. И разграничивает: тут мы шутим, а тут – нет. Она воспитывает во мне ту серьезность, которую я сам хотел бы достичь после... семидесяти.
Когда Ане был год, я представлял, как буду искать ей жениха. Когда стукнуло полтора, эти мечты как-то иссякли: ее самостоятельность стала чересчур очевидна. Ее воспитывать вообще не надо – ей надо просто оказывать помощь там, где она ее просит, а мы можем оказать. Ее индивидуальность очень яркая – к ней не надо пробиваться.
По-своему интересно, что наши дети так расположились по времени: от сложного к простому. Хотя простота тут относительна: если на Павла влиять трудно, на Колю – легче, то на Аню, кажется, вообще невозможно. Она как танк. Остается надеяться, что этот танк не придется всерьез разворачивать.
И – штучность, штучность... Подходить даже к этим трем, не самым трудным, детям с какой бы то ни было одной педагогической или воспитательной доктриной заведомо нелепо. А если их перед тобой двадцать или тридцать?
Жить становится интереснее.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"