Радиус добра

О журналисте, который не искал сенсаций

Я знаю, зажгутся костры
Спокойной рукою сестры,
А братья пойдут за дровами…

Мать Мария
(Е.Ю.Кузьмина-Караваева)

Однажды Павел Владимирович Клушанцев, создатель первых советских научно-фантастических фильмов, гений комбинированных съемок, рассказал мне о своем открытии: о том, что он вычислил “радиус добра”.
Было жаркое лето, мы сидели у открытого окна тесной петербургской комнаты, и Павел Владимирович, блокадник, к восьмидесяти пяти годам совершенно потерявший зрение, рисовал мне на бумаге формулы. “Чем бескорыстнее человек, – терпеливо объяснял мне Павел Владимирович, – тем больше у него радиус добра. В числителе – стабильность и культура, а в знаменателе – раздробленность...”

Е.БОГАТ

Вспомнил о милом Павле Владимировиче и его формуле, когда заметил недавно: если пишешь о добром человеке, то незаметно для себя оказываешься в кругу других добрых людей. Погружаешься в одну судьбу, а узнаешь о многих.
Эти люди порой живут в разных странах и разных временах, они разлучены обстоятельствами, эпохами, но вдруг они встречаются в той рукописи, которую ты еще не дописал. И ты вдруг ясно ощущаешь: да, встретились. Да, они рядом. И тебе удивительно спокойно в этом кругу…

* * *

Мне давно хотелось написать о матери Марии. О Елизавете Кузьминой-Караваевой. Русская поэтесса, философ, она оказалась в эмиграции, стала монахиней, устраивала приюты для обездоленных соотечественников. Во время войны вступила во французское Сопротивление, прятала от гестапо евреев, бежавших из плена советских солдат. Была арестована и попала в концлагерь Равенсбрюк. Когда там отправляли очередную партию заключенных в газовую камеру, поменялась одеждой с больной девушкой – вместо нее пошла на смерть…

Я узнал об этой судьбе лет в тринадцать. Книга так и называлась – “Узнавание”. Коричневая обложка с летящим сквозь дымку времени дилижансом. Издательство “Детская литература”. Но книга ощущалась как взрослая. Это и была книжка моего взросления.
Мне было удивительно: откуда-то автор этой книжки знал, что именно такая мне сейчас нужна. В этот день и час.
Обычно человек не чувствует – растет его душа или нет. И есть ли у нее вообще такое измерение – пространственное.
А тут, после этой книги, я вырос, и с той непривычной высоты весь мир показался мне драгоценным, солнечным, исполненным таинственной гармонии и высокого замысла. И ничего чужого и случайного в том мире для меня не было, все родное – прохожие, дождь, весна, трамваи, май, пучок редиски, отражения в лужах, приоткрытая форточка, голоса играющих во дворе детей, запах просыхающих под солнцем досок...
Долго стоял я под форточкой и все не мог насмотреться на то, что видел до этого тысячу раз. Нет, я никогда не видел ничего замечательнее, чем этот день, этот двор, это весеннее небо над ним…
Рассказываю о тех мгновениях, возможно, дольше, чем они длились на самом деле. Но так было не только со мной, ведь в моем поколении сорокалетних имя автора той старой книжки памятно и дорого многим. Евгений Богат. Этим именем до сих пор аукаемся…
Тут должно было случиться особенное стечение обстоятельств – наши тринадцать-четырнадцать лет, выход статей и книжек Богата именно в это время, в конце семидесятых. Весна, любовь, очарование и оглушение жизнью – все должно было подоспеть к одной точке.

* * *

Евгений Богат был журналистом, работал в “Литературной газете”, ездил в командировки, дежурил в редакции, сидел на собраниях, вникал в жалобы. Но когда он садился за стол и писал очерки – он выпадал из своего времени и обретал какую-то невероятную свободу. А мы, читая Богата, тоже будто выходили на волю и накоротке беседовали с Монтенем и Шекспиром, евангелистом Лукой, Иовом многострадальным, Брейгелем, Анной Франк и Кузьминой-Караваевой…
Одни журналисты писали о космосе, другие – о природе, третьи – о партийной жизни или бригадном подряде. У всех была своя тема, и границы допустимого всем были установлены четкие. Когда журналисты пытались пролезть через колючую проволоку цензуры, их легко настигали и быстро карали. С Евгением Богатом, очевидно, не знали, что делать. Он весь, вместе со своими темами и героями, оказался на запретной территории. Но главная проблема для агитпропа была в том, что само существование этой территории официально отрицалось.
Евгений Богат писал о душе, о ее бессмертии, о вечности, а всего этого не было ни в списке разрешенного, ни в списке запрещенного. Пока власть решала, как поступить с Богатом, его очерки передавались из рук в руки, их обсуждали на заводах, в институтах и на военных кораблях, автор получал тысячи писем…
Последние книги Богата были почти целиком построены на письмах. Я тоже писал Евгению Михайловичу, но отправить не решился, и сколько было таких неотправленных писем!
О его смерти я узнал в армии в восемьдесят пятом и, прощаясь с Евгением Михайловичем, которого никогда не видел даже по телевизору, написал о нем письмо в один московский журнал. Подписался благонадежно “с комсомольским приветом” такой-то, но мне ничего не ответили.

* * *

В том письме я рассказал, как запоем читал Богата, когда первый раз попал во взрослую больницу. Не расставался с его книжками и на военных сборах, и вот теперь, в ночных караулах, в тайге. Как писал ему письмо и вот не успел, опоздал. Как это горько – опаздывать…
Его последние очерки были печальны, и в них была непривычная жесткость выводов, исчерпанность иллюзий. Он был одним из тех проницательных людей, кто увидел катастрофу и разрушение там, где большинство еще любовались благополучным фасадом советской страны. Он успел вслух сказать о том, что нравственные болезни могут быть смертельными. О том, что советское общество по сути выдохлось на рубеже 80-х. Дух вышел. Начинало сбываться пророчество Гоголя: попытка построить рай на земле без Христа обернется трагедией. Просвещение без “просветления” приведет лишь к “гордости ума”, к насилию и распаду.

* * *

Я вновь держу в руках книгу Богата. Она начинается словами: “Положа руку на сердце…” Вместо закладки в книге старая вырезка из газеты. Пожелтевшая, ветхая, уголок с именем автора у нее оторван, но я вижу, что это очерк Евгения Богата – тот самый, о Елизавете Кузьминой-Караваевой, который я читал в книге. И название то же самое, по строчке Александра Блока из стихотворения, посвященного пятнадцатилетней Лизе: “Такая живая, такая красивая…”
Дата на газетной вырезке из “Комсомольской правды” – 5 сентября 1965 года. Наверное, маме понравился тогда этот очерк, если она его вырезала и хранила столько лет…
Очевидно, что это была первая публикация в советской прессе о судьбе матери Марии. Ведь ее воспоминания о Блоке были опубликованы лишь два года спустя и где – в “Ученых записках Тартуского университета” крошечным тиражом. В собрании сочинений Блока, выходившем в начале 70-х, о Кузьминой-Караваевой в комментариях было сказано лишь то, что в 1908 году она была гимназисткой. Будто ничего в ее жизни больше не было: ни собственной судьбы в поэзии, ни трагической эмиграции, ни гибели детей, ни участия во французском Сопротивлении, ни спасенных ею советских солдат, бежавших из плена и спрятанных ею от гестапо…
Тем поразительнее, что в шестьдесят пятом Богату удалось не просто упомянуть о Кузьминой-Караваевой где-нибудь через запятую (и это было бы прорывом, сенсацией), а опубликовать о ней целый очерк в центральной газете!
Можно только догадываться, чего стоило поставить этот очерк на полосу. Очевидно, в “Литературке” его печатать не отважились. Богат отнес его в “Комсомольскую правду”. Тогдашний редактор “Комсомолки” Юрий Воронов был не только талантливым поэтом, но и очень порядочным и смелым человеком.
Сейчас молодые спросят: а, собственно, какой тут был бы криминал? Ну, заметка лирическая – Блок, гимназистка, стихи, Сопротивление…
Кого не резали по живому красными цензурными чернилами, тому, право, трудно объяснить. Но стоит только на секунду вспомнить, что это такое было – шестьдесят пятый год. Романтики, конечно, было много – и радости, и хороших песен, но еще взрывали по России храмы. Туристам, отъезжающим за рубеж, строго запрещалось общаться с русскими эмигрантами. Они были вычеркнуты из русской культуры – не было ни Набокова, ни Сергея Булгакова, ни Ходасевича, ни Карсавиной…
А тут – целый очерк, полный восхищенного чувства, об эмигрантке (компетентные органы могли бы напомнить, что во время Гражданской войны Кузьмина-Караваева была активисткой эсеровского антибольшевистского подполья), о православной монашке…
В конце того же шестьдесят пятого года Юрия Петровича Воронова сняли с поста редактора. Возможно, что в ЦК припомнили и очерк Богата о матери Марии, хотя, я думаю, хватало и других “сигналов”. Можно представить, какие сочинялись доносы, если Богат часто получал такие отповеди: “…До каких пор вы будете морочить нам голову сентиментальной чепухой… В оболочке душещипательных сюжетов вы пытаетесь воскресить религиозную мораль, оживить заповеди Христа…”

* * *

В шестьдесят седьмом году Богат напечатал в журнале “Журналист” удивительную по тем годам статью. В ней был чистый и мудрый взгляд на нашу профессию. Взгляд поэта и философа, не “бойца идеологического фронта”.
Богат написал тогда, что мечтает, чтобы в каждой его статье были “крупинки вечности”.
“…Я воевал неистово с редакторатом и секретариатом: за каждую строку, за каждое слово; я воевал с корректурой: за каждую запятую и каждое тире, мне казалось, что без этих запятых и тире мысли мои что-то утратят, исчезнут какие-то дорогие оттенки… Статья была частью меня самого – не только нравственной, духовной, но даже и физической. И вот она отделилась, ушла, не защищаемая больше мной… начав новое для меня самого загадочное существование…”
Он оставался странным Журналистом, мечтавшим не о сенсации в завтрашнем номере, а о том, чтобы туда попали “крупинки вечности”.

* * *

Никого из героев моего сегодняшнего очерка уже нет в живых. Ни Павла Владимировича Клушанцева, ни Юрия Петровича Воронова, ни Евгения Михайловича Богата…
Но есть круг поэзии, доброты и порядочности. Он оставлен нам этими людьми. Радиус добра очерчен ощутимо и ясно.
Формула оказалась верной.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"