Самые храбрые люди – детские писатели

Это не просто красивые слова. Это убеждение человека, пережившего все драмы двадцатого века

Все уходят на работу. На кухне остается теплый чайник. Она медленно идет к нему через тесные комнаты. Тусклый зимний день медленно встает за окнами. Знакомые тени лежат в коридоре. Знакомые книги на полках. Они о чем-то хотят сказать ей. Некоторые даже высунулись из своего ряда. “Погодите, я вернусь к вам, и мы поболтаем, пошелестим”. Шелест страниц так похож на шелест дождя…

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА ТАРАТУТА

Парижские зонтики

Евгения Александровна Таратута родилась, когда на улице шел дождь. Был май 1912 года. А за окном был Париж.
До этого была романтическая любовь ее родителей. Он был революционер – анархист, ученик Кропоткина, сидевший в кандалах в Минской тюрьме и сосланный на сибирскую каторгу. Мама была хорошенькой тобольской девушкой. Побег с каторги, эмиграция, скитания по Европе, и вот наконец Париж, Латинский квартал, мансарда с чугунной печкой.
Поразительно, что, когда случится революция и они вернутся на родину, отец, столько лет отсидевший в тюрьмах и на каторге, будет страшно разочарован. Это была совсем не та революция, которую он ждал. Не в белых одеждах, а в лохмотьях, в крови, в ужасе… Он отказался вступать в партию большевиков, бросил Москву и уехал в деревню, где основал ферму “Бодрое детство”, внедряя там идеи Кропоткина и передовые европейские технологии. Через десять лет, в начале тридцатых, Александр Таратута построил первые в СССР заводы по производству сгущенного молока. Он даже сам нарисовал этикетку для жестяных банок – ту самую, всем известную. Голубые полоски на белом фоне…
Но пока они еще в Париже. Немцы в восьмидесяти километрах. Война. Отец поет маленькой Жене вместо колыбельных старые революционные песни и арии из оперы “Демон”. В открытой дверце печурки дрожат угольки.
– Какого цвета был тогда Париж?
Она задумывается: “Это надо спросить у Кати. Она, наверное, помнит…” Катя Цинговатова и Женя Таратута ходили в Париже в один детский сад. (Потом, уже в России, – в одну школу. Учились в одном университете. Работали в одном издательстве. Их дружбе исполнилось восемьдесят пять лет!)
Над Парижем плывут немецкие цеппелины, похожие на унесенные смерчем дорические колонны. Воют сирены, возвещая тревогу, грохочет пожарный автомобиль. С тех дней марта 1915 года она помнит себя.
– …Немцы бомбят Париж, стреляют, очень страшно. Меня мама сажает под стол, а на стол надевает длинную большую скатерть. И я сижу там одна, только плюшевый мишка со мной. Мы мечтаем, что вот будет лето, мы поедем к морю… Это был океан. Помню безумно горячий песок. Отец шел впереди и тащил за собой легкий плед, а я бежала, чтобы ногами попасть на этот плед, потому что песок обжигал мне ноги.
Мы сидим в ее комнате, где, кажется, потолок держится на стопках книг и книжных стеллажах.
– Вытащите зеленый корешок. Это Андерсен дореволюционный. Я вчера пыталась вытащить – сил не хватило…
Теперь каждая книга, что стоит на полке, рассказывает ей гораздо больше того, что в ней написано. Книги рассказывают о судьбе хозяйки.
Она не помнит, как возникла ее необыкновенная привязанность к книгам. Это не просто любовь к чтению, это ощущение книги как живого, теплого и надежного друга.
Почти все свои детские книжки Евгении Александровне удалось сберечь. Сама удивляется: “Как? Среди таких приключений моей жизни!..”
Вот они стоят на заветной полке: “Хижина дяди Тома” Гарриет Бичер-Стоу, “Ундина” Жуковского, три тома Гоголя сытинского издания 1902 года, книга Г.Клейна “Астрономические вечера”…
– Это одна из самых моих любимых книг! Из тех, что лежали у меня под подушкой.

Сход лавины

Женю звали книжной девочкой. Ей хотелось делиться книгами, рассказывать о книгах. После школы, в 1929 году, Женя поступила в МГУ на литературное отделение. Семьдесят лет назад, в 1931 году, в печати появилась ее первая рецензия. Училась Женя у профессора Валериана Федоровича Переверзева, он был специалистом по Гоголю и Достоевскому. Вскоре Переверзев был обвинен в меньшевизме, изгнан из университета и арестован. Его книги были изъяты из библиотек и уничтожены. Только в конце 50-х годов семидесятипятилетним стариком Переверзев вернулся в Москву. От его библиотеки ничего не осталось. Таратута принесла учителю сохранившиеся у нее его книги. На одной из них, о Гоголе, он написал: “…Вы принесли мне трогательный подарок... гонимое творение моего пера нашло спасение от губительной руки на одной из полок вашей библиотеки. Сердечно тронутый, крепко жму руку своей ученице…”
После университета Женя работала в детской библиотеке, писала рецензии для газет о новых детских книгах. В 1934 году арестовали отца, на память о нем осталась книга Кропоткина, которую он очень любил, – “Взаимопомощь как фактор эволюции”.
– …Я должна была кормить семью, ведь маму уволили с работы, а у меня было три младших брата: Петя, Арсений и Володя. У меня появилась хорошая работа в журнале “Смена”, и прежде всего я купила себе обувь, а мальчикам штаны. А весной тридцать седьмого нас с мамой вызвали в милицию, отобрали паспорта и сказали, что нас навсегда высылают в Сибирь…

Забытая фамилия

По иронии судьбы их отправили в тот самый Тобольск, где в 1906 году на этапе мама познакомилась с отцом и откуда они бежали за границу. Это кажется фантастикой, но в 1939 году Женя Таратута повторила путь отца – она бежала из ссылки. Правда, не за границу, а в Москву. Но рисковала она, пожалуй, больше, чем отец в свое время. Ни поддельных паспортов, ни явочных квартир, ни своих людей в органах – ничего этого в тридцать девятом не было и не могло быть. Была худенькая испуганная молодая женщина с котомкой и без всяких документов.
В Тобольске она подрабатывала репетиторством, и в Москву ее согласился взять с собой отец одного из тех школьников, которым она давала уроки. Он тоже страшно рисковал, ведь первая же проверка документов могла и для него кончиться трагически.
– Вы помните, как его звали? – спросил я Евгению Александровну.
– Я заставила себя забыть его фамилию, такое было время…
Женя не просто добралась до столицы, она добилась справедливости – маму с мальчиками вернули из ссылки. Вспоминая всех, кто спас ее тогда, она все время повторяет: “Быть добрым – это надо быть храбрым…”
С тех пор она убеждена, что самые храбрые люди – это детские писатели.
– На нервной почве я потеряла голос совсем, не могу ни шепотом – никак. С кем хочу поговорить – пишу в блокноте. Пришла к Корнею Ивановичу Чуковскому в Переделкино, он сразу говорит: “Я вас возьму к себе секретарем, будете у меня жить, а там дальше посмотрим…” От работы секретаря я отказалась, боялась подвести его, но от денег и ночлега отказаться не могла. Потом ночевала то у Льва Кассиля, то у Агнии Барто, а иногда и где-то на скамеечке, к счастью, было лето. Я искала Фадеева, но его не было в Москве. Наконец я попала к нему на прием, говорить не могу, подаю блокнот, он читает… Через полтора месяца меня вызвали на Лубянку и вернули паспорт. Вернулась и мама с братьями. Жить было негде, и свою комнату в коммуналке нам отдала на время детский поэт Лена Благинина. Фадеев устроил меня на работу в “Мурзилку…”
Потом была война, ночные дежурства на крыше “Детгиза” осенью сорок первого. Она дежурила и в ночь на шестнадцатое октября, когда в Москве началась паника и тысячи людей бросились на вокзалы, поверив слухам о том, что немцы уже вошли в пригороды.
– Под утро я выглянула с чердака: передо мной была Лубянская площадь, она была вся белая. Я подумала, что выпал снег. Когда пригляделась, то увидела, что вся площадь была усеяна бумагами – выбрасывали архивы прямо в окна. А по радио о положении Москвы ничего не говорили. Почему-то постоянно сообщали новые часы работы парикмахерских.
В эти дни на Карельском фронте погиб ее младший брат, Арсений Таратута. Она долго ничего не знала о нем, просила Василия Гроссмана, с которым дружила в детстве, узнать хоть что-то о судьбе брата. О том же просила Илью Эренбурга, с которым ее отец был знаком еще по Парижу. Они рассказали ей потом, что вся часть, где служил Арсений, была брошена необученной на Карельский фронт и полностью погибла.

Тайный жар

Гибель отца, брата, ссылка, война… В сорок пятом казалось, что все самое страшное позади. Из рук президента Академии наук СССР Сергея Ивановича Вавилова она получила медаль “За доблестный труд в Великой Отечественной войне”… Работала референтом в академическом институте, писала диссертацию о детской литературе.
– Было лето пятидесятого года. Я зачиталась допоздна, только погасила свет – за мной пришли. Сразу вспомнила, что за папой тоже приходили вечером. Целые сутки шел обыск. Из книг вырывали титульные листы с автографами. Забрали диссертацию, письма, дневники, которые я вела с двенадцати лет. Уцелели лишь две тетрадки за двадцать четвертый и двадцать девятый годы и одно письмо моего друга, поэта Льва Квитко. Оно уцелело лишь потому, что мама положила его в коробку с елочными игрушками. Все остальное сожгли…
Недавно мой знакомый рассказал, как в восемьдесят седьмом году он оказался в Переделкине, в Доме творчества, за одним столом со старыми писателями. Речь зашла о репрессиях, лагерях, Берии – об этом тогда впервые можно было разговаривать без оглядки. Каждый вспоминал что-то о пережитом, а маленькая пожилая женщина ничего не рассказывала, она только тихо плакала. Мой знакомый спросил у соседа по столу: “И что она все плачет?” Ему сказали: “Это Таратута…”
Ее привезли в Бутырскую тюрьму и обвинили в том, что, работая в Академии наук, она передавала секретные материалы западным разведкам. Требовали, чтобы она подтвердила намерение писателя Кассиля, скульптора Герасимова и поэта Квитко бежать в Америку. Евгения Александровна отказалась давать показания на своих друзей. Она не знала, что Льва Моисеевича Квитко, Квиточку, как она его звала, к тому времени уже расстреляли. Обвиняли в том, что она отказалась быть осведомителем, и это была единственная правда в лавине фантастических наветов.
– Месяцами я слышала чудовищную ругань, дикие оскорбления. Вокруг меня витали только грязные слова. Безумие было рядом, я уже видела оборотней. И вот тогда Пушкин и Маяковский спасли мне рассудок, великая русская поэзия спасла меня. Я про себя читала “Песнь о вещем Олеге” и “Во весь голос”. Если бы я не помнила стихов, я бы погибла. Мое счастье – это память. Я поняла тогда в Бутырках, как прав Пушкин: “Воспоминания – самая сильная способность души нашей…”
Она сохранила разум, но была совершенно сломлена физически. Ее отправили в инвалидный лагерь. Приговор – пятнадцать лет. По дороге шептала строки Блока:

Ты проклянешь в мученьях
невозможных
Весь мир за то, что некого
любить.
Но есть ответ в моих стихах
тревожных,
Их тайный жар тебе поможет
жить…

Две буквочки от Кассиля

– Даже у Солженицына ничего нет об этих лагерях. А их было у Полярного круга два женских и четыре мужских. В каждом по полторы тысячи человек, только политических. Мороз до минус пятидесяти. Волосы примерзали к стене барака. Убирала снег, чистила картошку. Ножей не давали, чистила на холоде железными пластинками. С тех пор руки кривые…
Телефонную трубку она держит двумя руками, как маленькие девочки держат куклу, качая ее.
– Там было много интересных женщин. В бараке я оказалась рядом с Линой Ивановной, женой композитора Сергея Прокофьева. Она была испанкой, и хотя по-русски она говорила, иногда ей хотелось совсем другого. Испанского я не знала, но мы с упоением говорили по-французски, она что-нибудь мне рассказывала, воскрешая счастливые подробности.
Новый год встречали на лагерной кухне вчетвером: Таратута, Лина Ивановна, студентка Алла и Татьяна Николаевна Волкова, сотрудница музея Льва Толстого, составитель-редактор его собрания сочинений. Пили чай, вспоминали о доме, читали стихи.
– Мама посылала мне новые детские книги. Однажды я получила книжку Кассиля, где на полях нашла поставленные им две буквочки – он же не мог мне надписать книжку.
Благодаря заступничеству Фадеева Евгения Таратута освободилась из своего лагеря первой – в 1954 году, за два года до ХХ съезда, после которого началось массовое освобождение.
– Послала домой телеграмму, что приезжаю восемнадцатого апреля. Тут же к маме пришли мои подруги Маша Белкина и Светлана Собинова и принесли одежду. Причем пришли каждая сама по себе, не сговариваясь. А за одну станцию до Москвы в мой общий вагон вошла Катя Цинговатова. На улице знакомые от меня шарахались, это же было все равно что возвращение с того света, еще никого не выпускали…
Она и сейчас помогает людям книгами. Добивается издания новых талантливых детских книг и переиздания старых. Благодаря ее хлопотам к нашим детям вернулся маленький лорд Фаунтлерой из одноименной повести Фрэнсис Бернетт, а сейчас она ищет издателя для “Босоножки” Бертольда Ауэрбаха (эта детская книжка не переиздавалась почти сто лет).
Симон Львович Соловейчик называл ее “звездочет литературы”. Дарит книги всем, кто в них нуждается. “Вот здесь я отложила для “Мемориала”, а эти – для моих друзей – астрофизиков из Крымской обсерватории…” Первая новость у нее всегда: “Мне подарили такую книгу!..” И мы говорим по телефону о Байроне, о Чижевском, о Пастернаке… Никогда не жалуется. Только на темноту.
– За окном темно, только строки Пушкина мне светят... Миленький, звоните, когда что-то прочитаете интересное…

Дмитрий ШЕВАРОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"