Таинство защищенности

Небо над головой, земля под ногами... Значит, все в порядке? Да. До определенного момента. Рано или поздно детали все-таки придется уточнить.
Об идеологических миражах и реализме веры беседуют известный прозаик Татьяна Алексеевна НАБАТНИКОВА (роман «Каждый охотник желает знать» ) и наш корреспондент Елена ИВАНИЦКАЯ.

– Наше с вами поколение подвергалось мощной идеологической обработке. Каков был ваш опыт осознания себя в политической действительности?
– Может быть, самое первое впечатление, связанное с политикой, – карикатура в журнале «Крокодил», изображавшая Аденауэра и Эйзенхауэра в виде людей с волчьими головами. Я пришла в ужас от этих звериных голов, страшных имен и очень жалела немцев и американцев, у которых правители даже на людей не похожи. У нас ведь все было нормально – небо над головой, земля под ногами.. Сколько мне было лет? Лет пять-шесть... В противостоянии «мы – они» все, что было связано с нами, было заведомо лучше всего, доставшегося им. На новогодних открытках улыбались румяные дети. Они как бы подавали пример жизнеотношения: вот так должно быть – счастливое лицо, широкая улыбка, румяные щеки. Свое внутреннее чувство я подтягивала к этому образу. Подтягивать его приходилось, потому что у нас дома было далеко не все в порядке. Когда в учебнике я читала: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна», завидовала тем, кто может это сказать. Свое несоответствие я воспринимала как ущербность: я оказывалась таким несчастным исключением из всеобщего благоденствия. Мир познавался в сопоставлении, и оно началось очень рано: сопоставление себя и карикатуры, себя и праздничной открытки, себя и радиоголоса. Телевидения тогда еще не было, но до нас доносились радиозвуки всеобщего счастья. Моя жизнь не соответствовала счастью, которое, я верила, существует у нас в стране, но это представлялось таким горестным недоразумением. Как только началась школа, понятие родины, лучшей в мире, укоренилось абсолютно. Я верила всему этому, потому что очень важно и приятно чувствовать и верить, что ты принадлежишь не к слабой, а к сильной общности, что тебя защищают. Так верить было приятно и удобно.
Я родилась в деревне, росла в крестьянской среде, не знала, что такое голод. Хлеб с маргарином, картошка, мед и молоко были всегда. Сытый ребенок, когда его любят родители, – этого достаточно для полного счастья: отец веселый, играет на гармошке, а я толстая, сытая и пляшу.
Первые сомнения и противоречия появились лет в двенадцать, в пятом классе. Мои представления о самой лучшей в мире стране приходили в столкновение с мнением отца, который вовсе их не разделял. Отец воевал, отсидел (я, конечно, тогда этого не знала), работал бухгалтером, знал реальное положение дел, у него не было мысли не то что о самой лучшей, но о том, что живет в сколько-нибудь приличной стране. Мне было очень неприятно, я не хотела расставаться с уютным покоем счастливого детства в счастливой стране. Отец не старался меня переубеждать или разочаровывать. Споры были, но мой опыт с опытом отца просто не пересекался. Традиционно от детей многое скрывали. Оба моих деда были раскулачены, но об этом никогда не говорилось: ведь ребенок может проболтаться, рассказать где не надо... Вспоминать об этом стали только в начале шестидесятых, но в хрущевские времена жизнь стала заметно и стремительно улучшаться. Наступала счастливая юность: школьная дружба, первые влюбленности, молодежные компании. Мы гоняли на мотоциклах, бензин был бесплатный...
– Как это?
– А вот так: в продаже его и вовсе не было, но любой шофер мог вам налить сколько угодно бензина, полученного по талонам. Благополучие нарастало, складывалось впечатление, что все идет как надо и куда надо. Полнота надежд собственной юности совпадала с полнотой надежд страны. Все сплелось – учеба, спорт, здоровье. Крепкое молодое здоровье очень способствует, знаете ли, оптимистическому взгляду на мир, юной слепоте.
– Как же вы стали диссиденткой?
– В диссиденты я попала уже после института, когда пришла работать на завод. Это был семьдесят первый год. Только когда я стала реально участвовать в экономической деятельности и лбом столкнулась с экономическими несуразностями, тогда задумалась и о политической подоплеке всего этого. Тогда же стали долетать ветры с Запада, понятия перевернулись, я начала понимать, что живу не в передовой стране, указывающей путь человечеству, а в глухой провинции. В семьдесят шестом году я поступила в Литературный институт, и тогда началось массированное чтение всего запрещенного, скрытого, утаенного. В институте мы из рук в руки передавали сам- и тамиздат. Но я была уже взрослым человеком, у меня самой уже была дочь. Ребенок нуждается в защите, в укрытии, в том числе в защите от реальности. Только сильный и умный человек может стоять на ветру и открытыми глазами смотреть на ужасающую действительность. Далеко не у всех с окончанием детства исчезает потребность в защите и защитных иллюзиях. В середине семидесятых я один год прожила за границей, в Сирии, где работал мой муж. Кругом были политинформации, жен специалистов тоже заставляли присутствовать, и меня поражала вера этих женщин в то, что Советский Союз – самая сильная, лучшая и богатая страна в мире. Хотя за границу-то они приехали элементарно заработать.
– А как вы в этом смысле воспитывали дочь? Получалось так, что в школе ей говорили одно, а дома другое?
– Когда она росла, я была уже диссиденткой. С 1971 по 1991 год – период моих диссидентских ощущений. Солженицын бросил лозунг: неучастие во лжи. «Жить не по лжи». Старалась дочери открыть глаза на происходящее, но не давить. Идеологическое давление в школе в те годы уже ослабло, у нее было нормальное советское детство, но в десять лет я ее крестила. Понимала, что тут у нее возникнет противоречие: она пионерка, а я веду ее в церковь. Но я с ней спокойно поговорила, ссылаясь на философские доводы, почерпнутые у Канта. Она с пониманием отнеслась к проблеме и к обряду крещения.
– И все же – почему и зачем вы ее окрестили?
– Если сказать очень честно, то захотелось примкнуть к великому большинству, к тому сонму, к которому принадлежали православные Пушкин, Достоевский и многие-многие другие. Желание, чтобы ты и ребенок принадлежали к этому могуществу. Что заставляет сознание двигаться по той или иной колее? Что направляет движение? Самое важное – защищенность и принадлежность к могуществу. А ощущение «выхожу один я на дорогу» – не по силам человеку. Это гордыня. Как только он возомнит о себе – неизбежно последует кара.