Под голубой звездой Вегой.

Однажды знакомые строки вдруг кажутся письмом, адресованным лично тебе. Так случилось со мной, когда я взялся перечитать Бориса Зайцева. В феврале исполняется 120 лет со дня его рождения. Но юбилейный повод забылся, когда я открыл хрупкие страницы и услышал голоса, чуть приглушенные временем и снегопадом...

Мы, конечно, одиноки и не современны. Мы любим тишину, благообразие, свет, поэзию... Нас считают отсталыми – теперь нужно другое. Вокруг нас нет шума и жизненного успеха. Но, представь, чем я больше живу, тем сильнее убеждаюсь, что отстал, собственно, мир. О, конечно, не от нас с тобой лично. Но от Истины, имя которой дерзаем призывать...
Б.Зайцев, из письма другу, 1947 г.

Когда он появился на свет, еще был жив Тургенев.
И место рождения – тургеневский город Орел. Дом, где родился Зайцев, стоял на Левашевой горе. Дядя Николай показывал маленькому Боре в окно на особняк через дорогу: здесь жила Лиза Калитина из «Дворянского гнезда».
Родители любили и чтили Ивана Сергеевича. «Записки охотника» Боря получил в гимназии как награду. «Первую любовь» прочитал однажды летом, за два часа, пока на улице шел дождь. И после этого долго ходил в парке, от всех скрываясь. Ему хотелось «быть одному со своим сердцем».
Перечитывал Тургенева потом и в голод, и в холод, и в войну, в парижских подвалах, под завывание сирен. После войны хлопотал о возобновлении Тургеневской библиотеки в Париже – немцы всю дочиста вывезли ее, и все книги пропали. Никакому известию из России так не радовался в старости, как известию об издании Собрания сочинений Тургенева. Подписка была объявлена в Москве зимой, в дни небывалого мороза, но двести двадцать тысяч человек пришли отдать деньги за подписку. А ведь был пятьдесят четвертый скудный год. Зайцев был до слез тронут вестями об этой подписке...
Конечно не случайно, что именно Борис Зайцев написал лучшую книгу о Тургеневе. Замечательные книги он оставил и о других своих любимых писателях – о Жуковском, о Чехове.
И писал он не биографии, а жития. Не в смысле создания легенды, мифа, но с благоговением, бережностью, уважением к чужой судьбе. Юрий Айхенвальд когда-то заметил, что Зайцев свои рассказы пишет «в тоне молитвословия». Возможно, живи Зайцев веков на пять раньше, быть бы ему и в самом деле летописцем в монастыре. Где-нибудь в Кириллове или под Ярославлем.
Он много ездил по монастырям. Оставил чудесные книги-путешествия об Афоне и Валааме. «...Но я не монах, – со вздохом написал он в последнем из афонских очерков. – Я простой паломник... В своем грешном сердце уношу частицу света афонского, несу ее благоговейно, и что бы ни случилось со мной в жизни, мне не забыть этого странствия...»
Человеку одаренному ничего не дается так трудно, как смирение. «Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим...» Но смирение не выглядит таким даром, за которым стоило бы пускаться в путь. Люди даже очень умные и талантливые чаще по привычке ищут славы.
Зайцев вспоминал, как июльским вечером двадцать второго года бродил с Алексеем Толстым по морскому берегу близ Штеттина. «Алексей собирался в Россию.
– Ну и поезжай, твое дело.
Алексей вдруг остановился, отшвырнул ногой камешек и уставился... на меня:
– Ты знаешь, кто ты?
– Ну?
– Ты дурак. Ты будешь нищим при любом режиме...»
Так и случилось. Зайцев всю жизнь прожил в опрятной бедности. Его спрашивали: не завидует ли дачам, автомобилям, богатству известных советских писателей? Он отвечал тихо, но твердо: «Каждый живет, как ему следует... Одни банкиры и миллионеры, а другие пешочком или в метро. И без вилл. Это ничего. Зато вольны. О чем хочется писать – пишут. Что любят, того не боятся любить... Нет, зависти нет».
Зайцев и сейчас себя никому не навязывает. Ни детям в школьной программе, никому. Кто любит его, тот любит тихо. И еще я заметил, что те немногие ученые, что занимаются наследием Зайцева, – все люди деликатнейшие, скромные, нешумные. Вспоминается сказанное кем-то: интеллигентный человек – это тот, кто занимает мало места.
Борис Константинович, возможно, был бы единственным из русских писателей-классиков, кто искренне порадовался бы тому, что в учебниках русской литературы его фигура занимает немного страниц. Ему было бы неприятно, если бы его ставили слишком высоко.
Он чувствовал себя служителем при русской словесности, при этом странноприимном доме, где всем, как считал Зайцев, хватит места.
А дом почему-то представляется деревянным. Что-то вроде простой, без роскоши, усадьбы восемнадцатого века. Вокруг – большой сад, слегка запущенный и тенистый. Борис Зайцев тут попутчик в скитаниях и прогулках. Говорят, он был идеальным товарищем в дороге. Павел Муратов посвятил ему свою знаменитую книгу путешествий «Образы Италии» – «в воспоминание о счастливых днях».
Зайцев редко в чем-то разочаровывался, поскольку мало доверял идеям. Это шло не от ума, а от чувства. Он везде искал красоту. И Маркса в юности отверг по эстетическим соображениям, не нашел в его построениях красоты.
Победные взлеты СССР не так радовали Зайцева, как многих других эмигрантов, он догадывался, какой кровью они оплачены. Своей стране Борис Константинович желал «горсточки скромности». Кто его мог понять тогда? Да и сейчас нам все кажется, что скромность нас унижает. Что жить без претензий на решение мировых вопросов России никак нельзя.
И все-таки жизнь подводит нас к открытию этого писателя. Он классик, но без монументальности. Его проза – сухое тепло. Такое чтение вносит в смятенную жизнь равновесие, ясность, простой порядок.
Взволнованные, но тихие голоса его героинь слышатся нам будто издалека, сквозь ровный и отрешенный шум. И читаешь, не шелохнувшись, боишься, что голоса эти родные вот-вот испуганно растворятся.
Будто сквозь слезы – светлые силуэты. Соня, Лиза, Маша, Машура... Они исчезают даже от телефонного звонка... Все против них.
Но как писал Зайцев в одном своем раннем рассказе: «Откуда-то издали идет на твою жизнь ласковый ветерок – любви и дружбы...» Надо только благодарно оглянуться, вспомнить о близких своих и далеких, а может быть, и поплакать ночью о том невозвратимом, что есть у каждого из нас, но о чем мы не успеваем ни пожалеть, ни поплакать.
А девушек тургеневских в России сейчас ничуть не меньше, чем сто лет назад. Мы только догадываемся об их существовании по легким таинственным проблескам. Но боимся, не решаемся поверить. Быт, заботы, телевизор все заслоняют. Мы свыклись с плохими новостями. Не знаем и даже не хотим знать, что высокая, умная, сердечная жизнь течет рядом, взывая к нашей чуткости и бережности. Мы, взрослые, кажется, не заслужили такого соседства...
Дописывая эту статью, вдруг узнал о судьбе восемнадцатилетней московской девочки Ульяны Федулеевой. Она училась в гимназии, писала стихи, прозу, пьесы, замечательно рисовала, работала в «Православной юношеской газете». Сейчас эта газета посвятила ее памяти две странички. Летом прошлого года Ульяна внезапно умерла – острый лейкоз.
Не сразу дети очнулись от горя – видно, поэтому и появились эти поминальные странички в газете только сейчас. Одноклассница Настя пишет: «А подружились мы так: на Рождество, проходив целый день со звездой по домам прихожан нашего гимназического храма, мы, усталые и замершие, ввалились всей компанией в дом нашего завуча Аллы Леонидовны. Спев ей все-все наши колядки, обогревшись в ее гостеприимном доме, мы, совсем уже к ночи, стали расходиться. Нам с Ульяной было идти в одну сторону... Не всем дано любить, а ее сердце было очень чуткое, живое, не каменное. Я сразу ее полюбила, и потом поняла, что она – сестра моей души...»

Одиноко светит луна,
Отражаясь в холодной воде,
Мне теперь хорошо – я одна,
Я подобна далекой звезде...

У Бориса Константиновича Зайцева была на ночном небе любимая звезда – Вега.
Теперь, читая Зайцева, я буду вспоминать и Ульяну, ее прозрачные стихи, ее тонкое лицо на снимке в газете.
Они где-то рядом – мудрый старик Зайцев, тоненькая девочка из московского района Ясенево Ульяна Федулеева и звезда Вега.
«Ничего, что темно, пройдем до большой дороги, вот у меня палка с набалдашником, я буду рыцарем этой маленькой женщины...»