Почему в России не помнят прошлого?

Ощущение, что у нас все только впереди, коренится в глубокой традиции нашей культуры, которая кичится своей молодостью и поэтому живет без наследства

Начнем с размышлений Чаадаева: “Мы же, явившись на свет, как незаконнорожденные дети, лишенные наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из наставлений, вынесенных до нашего существования. Каждому из нас приходится самому искать путей для возобновления связи с нитью, оборванной в родной семье”.
На Западе дворянство, поставившее над собой и монархом идею закона и блага страны, приобрело независимость и личное достоинство, которые могли наследоваться. Со времен Петра Великого аналогичный процесс начинался и в России. Пушкин с гордостью говорил о себе: “Бояр старинных я потомок”. Относясь иронически к “дряхлеющим родам”, выше ставя свое личное “мещанское” достоинство, он тем не менее принял это наследство. Влияние западной идеи преемственности сказалось в России к концу XVIII века – в поисках собственного культурного прошлого: собирание летописей, былин, народных песен.
Но была в России непривычка к наследству. К его хранению, передаче, получению. Мотив, зафиксированный русской поэзией, писавшей не раз о “горькой насмешке обманутого сына над промотавшимся отцом”. Пришедший с Запада вульгарный материализм оборотился в России нигилизмом, ибо именно нигилизм отвечал у нас мощной многосотлетней почвенной традиции. Традиции жизни без наследства.
Иные русские мыслители видели в таком положении дел преимущество России, показывающее ее молодость, ее предназначение начать новую страницу истории. Нету прошлого, нету наследства – и не надо! Причем многое из прошлого хотелось бы и самим вычеркнуть, чтоб его как бы и не было. На такой позиции вырастали русские леворадикалы, начиная с Бакунина и Герцена, писавшего: “Нелегко Европе... разделаться со своим прошлым; она держится за него наперекор собственным интересам... Мы же более свободны от прошлого, это великое преимущество... Мы свободны от прошлого, ибо прошлое наше пусто, бедно, ограничено. У нас больше надежд, ибо мы только еще начинаем...” (курсив мой. – В.К.). В эти же годы Бакунин объявил “страсть к разрушению” творчеством, выразив тем самым крайний нигилизм и “проматывающихся отцов”, и “детей-отрицателей”.
Эти идеи были подхвачены молодой эмиграцией конца 60-х – начала 70-х (Ткачев, Нечаев), уже прямо заявившей, что цивилизация, школа, книги, достижения духа только помеха для революции, но поскольку Россия молода и отстала, она сможет обогнать омещанившийся Запад. Напрасно Герцен в предсмертных письмах “К старому товарищу” выступил против молодых радикалов, согласившись со своим старым оппонентом Чернышевским, что вне цивилизации право личности утвердить не удастся. Даже в самый революционный свой период он исходил из того, что “нет ничего устойчивого без свободы личности”.
Но молодым нигилистам было наплевать на личность и ее свободу, поэтому разрушения они не боялись. Тем более что к концу нигилистическое слово оказалось сильнее. Так и возникло вполне победоносное тоталитарное движение ХХ века. Победив, нигилисты-большевики вернулись, по сути, в допетровское прошлое.
Большевики воображали себя и убеждали других, что они наследники и продолжатели петровских преобразований. Но Бунин, один из самых зорких и проницательных людей России, показал, как в “окаянные дни”, когда пришла “ужасная пора”, предсказанная Пушкиным в “Медном всаднике”, град русской цивилизации был затоплен разбушевавшейся стихией отечественного нигилизма.

* * *

Петр и Пушкин стали символами возникшей русской цивилизации. Их усилием Россия сызнова приобщалась к европейской традиции наследования. Но ведь была у нас и другая – нигилистическая – традиция. Откуда она взялась?
В Новгородско-Киевской Руси частная собственность как цивилизующий элемент жизни продержалась не более четырех столетий и была сметена татарским нашествием. По “монгольскому праву на землю” прежде всего была уничтожена земельная частная собственность: вся завоеванная земля принадлежала хану и жаловалась в пользование специальными ярлыками. Это низвело народ в социально-экономическом плане до родо-племенного уровня. Монгольские принципы власти переняла “татарофильская” (Г.П.Федотов) Москва. Борьба боярства, сохранявшего прежний принцип владения землей, оказалась безуспешной: победил московский князь. И вотчины были заменены поместьями, жалуемыми только за службу. Этот победивший принцип жизни кочевого племени утвердился на много столетий, совпав с родоплеменным отрицанием наследства. Боярское “местничество” казалось народу смешным, ибо, как писал Пушкин, “кочующие племена не имеют ни истории, ни дворянства”. Это и была та традиция нигилизма, которую Россия пыталась преодолеть в постпетровский период, когда дворянские и купеческие семьи обрели не отчуждаемую и не отбираемую государством частную собственность, которую стало возможным передавать по наследству.
Реакция этой нигилистической традиции на цивилизованные попытки России обустроиться (великие реформы Александра II и тому подобное) была огромной, причем нигилизм распространялся не только на отрицание частной собственности, но и на духовные достижения. В 1892 г. Д.С.Мережковский публикует программную работу “О причинах упадка и о новейших течениях современной русской литературы”, где принимает часть отцовского опыта, а от другой части отказывается. Эта статья стала программой русского модернизма. Русским модернистам казалось, что новые откровения западной мысли предполагали отрицание предыдущих откровений. Дело было, однако, не в новых западных заимствованиях, а в продолжающейся работе механизма отечественного нигилизма. Именно в этой – модернистской – тональности написана в 1897 г. знаменитая работа В.И.Ленина “От какого наследства мы отказываемся?”.
Оказалось, что отбросить часть духовного наследия невозможно. Оно отвергается целиком, а люди, рожденные эпохой революции, торжественно провозглашают “новое” смертью “старого”: “Первая заглавная буква новых дней свободы так часто пишется чернилами смерти” (Велимир Хлебников “Октябрь на Неве”).
Но как отвергается целиком, так целиком и возвращается. Дальнейшая судьба страны показала, что наследуемый тип культуры нерасчленим – и в плохом, и в хорошем. В меняющемся обличье, в превращенном виде все явления и архетипы культуры продолжают жить, перетекая из прошлого в настоящее. От духовного наследия, как и от культурных традиций, нельзя отказаться: их можно гуманизировать и цивилизовать. А эта задача не решается революционным путем. Россия на своем опыте убедилась в этом сполна.
Большевики отменили принцип цивилизационного, последовательного, преемственного развития. Паллиативы вроде борьбы Ленина с Пролеткультом, сохранения Большого театра, введения в школьную программу Пушкина и Толстого только высвечивали картину всеобщего одичания. Поэтому если Петр и Пушкин пробуждали в России наше общее с Европой прошлое, то после Октябрьской революции воскресла традиционно варварская, нигилистическая идея о нашем безусловном превосходстве над Западом благодаря отсутствию у нас исторических традиций, благодаря нашей детскости. Маяковский писал:

Другим
странам
по сто.
История –
пастью гроба.
А моя страна –
подросток, –
твори,
выдумывай,
пробуй!

Итак, спустя тысячу лет развития Россия – по-прежнему “подросток”. Об этом в 1918 году и Василий Розанов, но с удивлением и тоской: “Страшно, дико: но, проживя тысячу лет – мы все еще считаем себя “молодыми”, “молодою нациею”. Ощущение, что нам все только предстоит начать, коренится в глубокой традиции нашей культуры – культуры без наследства. А недоверие к собственному прошлому рождает веру в великое будущее. Но где гарантии этого величия?
Склонность к постоянным перерывам в развитии свидетельствует скорее не о молодости, а о духовной невзрослости, об определенной защитной реакции против усложнения социума. Разговоры о нашей исторической юности возникали в результате нежелания знать свое реальное прошлое, пусть скверное, но действительно бывшее. Гораздо легче и спокойнее, как это и делает подросток, придумать себе красивую биографию, создать руками официозных борзописцев историко-олеографическую родословную России. То есть псевдоисторию. Отрекаясь от реального прошлого, не взрослели.

Лет до ста
расти
нам без старости.

Мы жили в псевдоистории, ведь реальная история возникает там, где есть развитие и взросление, то есть честное знание о себе и преодоление себя. Вопрос о нашей детскости, нашей невзрослости остается актуальным и сегодня.

Владимир КАНТОР