Осенью прошлого года у нас в газете появилась новая полоса “Открытый диалог”. Это попытка увидеть учителей глазами родителей и родителей глазами учителей, для того чтобы попробовать избавиться от стереотипов, которые часто мешают услышать друг друга. Ведь от нашей неспособности найти общий язык страдает в первую очередь ребенок.

• Отца вызывали?
• Тайны ученической исповеди
• Письма в редакцию

Отца вызывали?..

Многие родители хотят, чтобы школа опекала их взрослеющих детей. Но есть и прямо противоположная точка зрения

Безделье и почет

Моя карьера как отца школьника началась в 1989 году у стен Зачатьевского монастыря – именно там располагалась одна из московских слегка офранцуженных школ.
Первого сентября наш мальчик чувствовал себя так, что мы с женой ежеминутно собирались повернуть назад. Решимость нам возвращало лишь жалкое соображение, что завтра или послезавтра присоединяться к уже освоившимся одноклассникам Паше будет еще труднее.
Расстановка обозначилась такая: бодро-энергичная школа, несчастный обреченный ребенок и всепонимающие родители, готовые при необходимости выручать свое чадо.
Пашиной учительницей в начальной школе оказалась добрая девушка прямо со студенческой скамьи. Она вела себя так, будто мира за стенами школы нет или почти нет. Точнее, есть ряд интересных уголков, куда неплохо бы выйти с ребятами. Они провели четыре года мирно и дружно – не без драк и обид, разумеется, но в целом очень хорошо. Я не владею достаточной статистикой, чтобы оценить профессиональную работу юной учительницы. Могу лишь сказать, что Паша в отношении знаний и навыков скорее деградировал.
Будучи мальчиком умным, обаятельным и хорошо подготовленным, он быстро избавился от страха перед школой и начал блистать. Его активность щедро награждалась пятерками. Если учительница и выделяла группу риска, и вступала в какой-либо контакт с родителями – то не с нами. И постепенно с Пашей произошло превращение.
Позиция отличника-лидера не требовала от него поначалу никакой работы. Безделье и почет связались в его мозгу, как звонок и слюноотделение у павловской собаки. Нет нужды говорить, что в данном случае собака была права, а Паша не прав. Раз от разу его быстрые ответы становились все менее верны – вплоть до анекдотических промашек. Учительница была вынуждена теперь премировать активность как таковую, что в контексте класса, может быть, и было оправданно. У Паши случилась странная миграция знания – внутри пятерок, так что отследить ее нам, родителям, было трудновато. На прямые вопросы о Паше учительница, подумав и вздохнув, отвечала, что все нормально, имея, видимо, в виду, что у кого-то дела обстоят хуже. Когда (к четвертому классу) пятерки заменились четверками, ситуация была уже всерьез запущена. Реальное содержание знаний за оценками было близко к нулю и весьма хаотично. Трудолюбие измерялось отрицательными величинами. В школу мальчика тянуло – попеть под гитару, поиграть с товарищами. В общем, если даже поверить в то, что все мы устроены сходно и в Паше где-то находился механизм учебы, то за четыре года его запустить не удалось, не удалось и впоследствии.
У учителя традиционно есть проблема: оценивать ученика по общему ранжиру или по его личному счету. Вася провалил контрольную, написал гораздо ниже своих возможностей. Его “4” отнюдь не значит “хорошо”. Ставим, однако, “4” – если тут начать хитрить, занижая и повышая оценки в воспитательных целях, получится такой итоговый хаос, что мало не покажется. Но в разговоре с родителями – если уж он произошел – общий ранжир неактуален. Как, впрочем, и оценки. Тут нужно опустить фон и рассудить как можно более лично.
Признаться, мне какие-то вещи стали настолько ясны к Пашиному четвертому классу, что я даже попробовал изложить их учительнице – на будущее. Но она как-то потускнела, утомилась, разочаровалась и, по слухам (мы перешли в другую школу), ушла с работы. И тут проступают контуры гораздо более масштабной проблемы, чем стиль общения родителя и учителя. Это проблема энтузиазма.

Горький компот профессионального энтузиазма

Тарифная сетка ставит сегодня учителя в положение невольного героя. У него, по сути, два выхода. Первый – здоровый “пофигизм”. Ограничить круг забот и обязанностей до минимума. Не вникать, не ввязываться, не брать в голову. Чуть что – на больничный. Заняться семьей. Второй – энтузиазм. Внутренне решить, что это не работа, а любимое дело. Вместо восьми часов проводить в школе четырнадцать. Постараться, чтобы как можно больше зависело именно от тебя. Гореть, а не тлеть. Сбиваться с ног, но успевать.
Наверное, не будет открытием, что второй выход психологически более мотивирован и комфортен, чем первый. Лучше четырнадцать часов жить, чем пять отбывать номер. Учитель-”пофигист” вынужден внутренне признать себя неудачником. Парадокс в том, что родителям, да и ученикам, зачастую легче иметь дело с “пофигистом”, чем с энтузиастом.
Энтузиаст презирает тех, кто не разделяет его энтузиазма, кто хотя бы молчаливо возражает против того, что это самое важное в жизни. (Потому что скептик посягает на саму основу жизни энтузиаста.) Одна лишь гипертрофированная любовь к своему предмету может стать серьезной проблемой для тех школьников (и их родителей), для кого этот предмет неприоритетен. Как это – не знать химии?! Энтузиаст захвачен благой идеей. Энтузиаст не хочет замечать, что многие вполне доброкачественные идеи сущностно противостоят друг другу. Он идет на ценностный конфликт с семьей, попросту его не замечая.
Вернемся, однако, к истории Пашиной учебы. От гитар и утренников мы перевели его в почтенную гуманитарную школу. Параллельно год или два я сам вел там стилистику и смог на собственной шкуре оценить такую форму быстрой связи учителя и родителя, как папа в школе. Основной ее недостаток: контакт возникал не по веской причине, а по поводу. Поводом являлось то, что очередной Пашин учитель видел меня, обыкновенно мирно пьющего компот в буфете. Тут в нем просыпался профессиональный энтузиазм, и он посвящал меня в текущие события. Например, что все нормально. Или что и сказать-то о Паше нечего. Более или менее мотивировано было одно сообщение: немка с извиняющейся улыбкой пожаловалась, что Паша хрюкает на ее уроках, и попросила меня присутствовать на очередном занятии. Я просидел 45 минут, напряженно ожидая хрюканья, потому что остального не понимал, а Паша предательски отмолчался, вознаградив себя на следующем немецком двойной порцией акустического свинства. Постепенно компот стал мне горек, и я перешел на кофе у метро.
Маразматичнее ситуация была только у моей коллеги Лены, которая учила собственного сына и могла в принципе вступить в переписку с собой на страницах его дневника. Ей удалось сохранить рассудок, зато у ее сына поползла крыша: на уроках он упорно называл Лену мамой, зато дома обращался к ней по имени-отчеству.
Наш Паша сумел в этой школе за три года еще немного запустить учебу – мелочь, которая совершенно потонула в общем водовороте событий. Если коротко, сама гуманитарность учебного процесса настраивала педагогов на серьезный лад и постоянно подпитывалась нравственными основами. Основы эти были общеприняты и очевидны. Загвоздка лишь в том, что для половины педсостава общепринятыми и очевидными оказались традиционные европейские демократические доктрины, а для другой половины – православие. Школу (отнюдь не внутриконфессиональную) наводнили священнослужители; свободолюбивый географ в отместку ввел в программу Коран. Усилилась атеистическая контрпропаганда с элементами богоборчества. В итоге одна учительница была уволена как ведьма (не знаю, дошла ли эта формулировка до трудовой книжки, но ручаюсь за фактическую сторону дела), а представители враждующих партий норовили на выпускных экзаменах влепить в аттестат школьнику две независимые оценки по одному предмету. Из этого революционного вихря Паша был эвакуирован в лицей на Воробьевых горах.

Педагогическая поэма без счастливого конца

А я для себя сформулировал вот такую железную логическую схему: 1. Сотрудничество учителя и родителей эффективно при условии корпоративности – общности целей и взаимном уважении. 2. Эта корпоративность должна быть искренней, а не мнимой. 3. В отсутствие генеральной государственной идеологии существует много равноправных систем воспитания, исключающих одна другую. 4. Выбор системы воспитания – прерогатива семьи. 5. Школа не должна заниматься воспитанием учеников.
Конечно, на каждом нашем шагу возможны уточнения и поправки. Если родители отдали ребенка в православную, еврейскую и т.п. гимназию, то их корпоративность с учителем может зайти дальше обычного минимума. Разумеется, курение, лень, пьянство, вранье, хулиганство есть всеобщие враги. Но не надо только капать каждому на мозги, еще придавливая весом своего авторитета. Другое дело – если спросят; если из контакта с родителями учитель вынес ощущение идейной близости. В остальных случаях хорош принцип сухого минимума: школа должна сообщать родителям то, что глупо (а местами и преступно) не сообщать.
Если родители расписываются в дневнике и подтверждают свою подпись на родительском собрании, этого вполне достаточно. Если школьник стоит на грани неаттестации, об этом надо сообщить родителям. Если он пропустил уроки, надо звонить домой. Если у него проблемы со здоровьем – тоже. Курение, пьянство, хулиганство, вранье. Не так-то и мало – по минимуму.
Мои итоговые претензии к лицею на Воробьевых горах: нам не сообщали даже означенного выше минимума. На год учебы Паша оказался физически далеко от дома. Мы объективно не могли проконтролировать, ходит ли он на уроки. Классный руководитель не знал, как у него обстоят дела с другими предметами. Предметники не связывались с родителями, потому что посчитали это делом классного руководителя. И когда нам наконец сообщили об исключении Паши из лицея по совокупности “заслуг”, исправить что-то было уже поздно. Как сказал проводник одному моему знакомому: вон твоя станция, но ты уже нэ успеешь.
Конечно, это только половина дела. Конечно, если бы мы сами постоянно беспокоились о Пашиной учебе (или он сам о ней беспокоился), если бы он не был так скрытен и неадекватен, если бы у нас не было других мучительных забот, если бы математичка оказалась более сговорчива... Но я размышляю о контакте родителя с учителем. И претензии тут, естественно, односторонние.
Как ни странно, тогдашнее глухое молчание лицея сегодня я воспринимаю как разновидность энтузиазма. “Пофигист” как раз исполнил бы минимум, отчитался и забыл. Перекинул, так сказать, груз ответственности на покатые плечи родителей. А коллектив энтузиастов по одной нашей неявке на родительское собрание составил неверный семейный портрет, исключил нас из процесса борьбы за Пашу, взялся за гуж, надорвался, оскорбился – и расстался с паршивой овцой. Педагогическая поэма без счастливого конца. Много излишнего с потерей необходимого.

Спасаемся от армии

Так или иначе, Сизиф уронил-таки камень. Паша очутился в самой обычной микрорайонной школе со своими амбициями и нулевыми навыками учебы. Три года его волокли, как раненого бойца, сопровождая скорбный путь вялыми угрозами. И вот настал последний акт этого фарса.
Нам пришлось столкнуться с худшей возможной позицией школы – с отсутствием позиции. Мы выслушали разумное соображение насчет того, что школьник обязан сделать кое-что для получения аттестата. Мы согласились. Паша затаился в ожидании развязки. Некоторое время шло только время. Потом школа предложила стратегию: добиться от Паши хоть чего-то. Пришла пора экзаменов. И тут оказалось, что мы, родители, виноваты во всем, школа – в частностях, а Паша – ни в чем. И до сих пор все было только так, шутка. А всерьез надо спасаться от армии любой ценой. И вот вам аттестат, если вы такие идиоты, что сами его не выпрашиваете.
В общем, обыкновенное поведение для людей, которые путают педагогическое мастерство с банальной неискренностью.
Развитие событий было заложено в предыстории. Одноразовым напряжением способностей Паша сумел поступить в институт. Там его опять окружил коллектив энтузиастов. Время от времени нам звонит куратор и спрашивает: когда же Паша начнет учиться?
Пока куратор звонит – не начнет.

Константин ЛЕОНИДОВ

Тайна ученической исповеди

Тем, что ребенок рассказал именно вам и наедине, нельзя делиться даже с его близкими. Потому что откровенность надо заслужить. Особенно если ты мама или папа

У мальчика Тараса был волшебный отец. Сам Тарас был способным, но... как бы сказать, не до конца целеустремленным. И без отцовского волшебства начинал сползать на четверки... на тройки... на тройки с минусом. По всем предметам без разбора, вплоть до физкультуры. Учителя, которые знали о волшебном отце Тараса, не обижались и не расстраивались. Они лишь говорили иногда Тарасу умеренно волшебные слова:
– Скоро надо будет обращаться к папе.
После чего тройки исчезали и некоторое время Тарас учился на бреющем полете. Но вот наставал день, когда упоминание само по себе уже не срабатывало. И наступал момент... еще не волшебства, но маленькой хитрости.
Четырьмя классами старше в той же школе училась сестра Тараса Людмила. И в церемонию входило поймать Людмилу в школьных коридорах и сообщить ей:
– Пора обращаться к папе.
Людмила считалась лучшим средством связи, чем, например, банальный телефон. То ли учителя опасались, что Тарас притворится собственным папой, то ли боялись вступать в прямой контакт с этим чародеем даже по телефону. В общем, обращались к Людмиле. И наступало чудо – Тарас мгновенно выходил в отличники.
Что делал с ним отец? Я не поклонница садизма, и моя фантазия буксует. Так или иначе, он подкручивал в сыне какие-то гайки с лихим совершенством. Я тоже воспользовалась любезностью Людмилы. Один раз. Каюсь, скорее из любопытства, чем из любви к пятеркам. Система сработала.
Почему я так подробно рассказываю об этом случае? А потому, что ни разу больше на протяжении всей своей педагогической карьеры я не обращалась к родителям своих учеников.

Что бы и где бы я ни преподавала, одни учились лучше, другие – хуже. И если школьник ничего не знал, я ставила ему двойку без чувства собственной вины за эту двойку. Нет, брат, если другие усвоили, а ты – нет, значит, дело в тебе, а не в качестве преподавания. Может быть, тебе это не нужно. Мое дело – давать знания и оценивать, как ты их усвоил.
Когда я начала преподавать, престиж учительской профессии упал (надеюсь, эти события не связаны как причина и следствие), конкуренция исчезла и давление на учителя тоже упало. Я очень редко ходила на педсоветы. И если бы начальство стало пенять мне на двойки некоторых моих учеников, я бы развернулась и ушла. Думаю, возможность такого разворота прекрасно читалась в моей фигуре. Потому речь о двойках и не заходила.
Что еще? Дисциплина на моих занятиях? Я считала ее своим личным делом. Словом, жаловаться на учеников родителям казалось мне так же глупо, как, например, обращаться к начальнику человека, наступившего мне на ногу в метро. Я это не к тому веду, что протестую против контакта учителя и родителей. Я считаю, что контакт этот должен возникать по инициативе родителей.

Еще одно важное уточнение: я уверена, что учителя не переделаешь. Он, как тапер, играет как может. Если вам хочется, чтобы он преподавал иначе, заберите от него своего ребенка или (с большими усилиями) попытайтесь удалить учителя из школы. Заменить его можно, изменить – нельзя. В разговоре с ним вы услышите подробнейшую и убедительную апологию его педагогической позиции, но, что главное, апология вторична по отношению к повадке. Это все равно, что толстый человек красноречиво доказывает вам, что толстым быть лучше, чем худым, вы в долгом диспуте разбиваете его аргументы – но он все равно не становится после этого худым. Он остается толстым, только немного несчастнее.
Я счастлива хотя бы тем, что все обращения ко мне родителей моих учеников начинались не с упреков, а с какого-либо позитива. Их устраивало что-то во мне, и они просто хотели чего-то от меня вдобавок к обычным школьным занятиям. Это “что-то” могло быть советом, мнением по ориентации, списком рекомендуемой литературы, дополнительными занятиями. Иногда (два раза) это перерастало в настоящую дружбу семьями. Впрочем, так ли это мало? Еще несколько друзей образовалось у меня из моих бывших учеников, но уже вне контакта с родителями.
Когда я была молодой, начинающей учительницей, родители обращались ко мне чаще. Дело тут, я думаю, не в неофитском азарте, а в потребности родителей в представителе промежуточного поколения, своеобразном буфере между ними и детьми, особенно в подростковый период. Сейчас я сверстница родителям моих учеников – и, следовательно, одной полезной функцией у меня меньше.

Принципиально другая ситуация – платное обучение. У меня есть опыт работы в частной школе и коммерческом вузе. Опуская случаи прямого мошенничества, замечу, что здесь есть основа для контакта: учитель должен объяснить родителям, за что именно они платят деньги. Тут есть экономический интерес в уговорах рекламного толка, но опыт склоняет меня к тому, чтобы давать в таких случаях информацию максимально точно. Минуя моральные соображения, даже маленький обман или недоговоренность может впоследствии обернуться упреками и проблемами, в том числе финансовыми.
Были в моей практике и такие случаи, когда интересы родителей довольно значительно расходились с интересами взрослых детей. Тогда я сознательно ограничивала себя тем, что пыталась помочь родителям и подростку найти общие точки, примирить позиции. Вставать на чью-то сторону чересчур ответственно и тревожно. Такое “ложное” большинство по важному семейному вопросу не устранит конфликт, а переведет его в новую стадию. Лучше выждать – может быть, чья-то позиция переменится.

В общем, позиция учителя подобна позиции врача: тут есть и “не навреди”, и максимальная честность, и четкое разграничение ответственности, и даже подобие врачебной тайны. Не раз и не два родители расспрашивали меня о своих детях, но мне и в голову не приходило делиться плодами их откровенности. Откровенность тоже надо заслужить. Даже если ты мама или папа. Пожалуй, особенно если ты мама или папа.

Светлана ЛЯМКИНА
Санкт-Петербург