Педагогика как поведение

К выходу нового издания книги Симона Соловейчика «Педагогика для всех»

Думаю, что в основе всякого текста лежит поведение, то есть согласно словарю «совокупность поступков человека, совершаемых им в относительно продолжительный период в постоянных или изменяющихся условиях». Потому так и тянет нас заглянуть в биографию поэта или философа. Ищем поведенческое подтверждение тексту.
Хотя, строго говоря, текст, если он талантлив, ни в каком подтверждении не нуждается. Он самодостаточен и не может быть подвергнут сомнению. Но мы недоверчивы. Отчасти потому, что уязвлены совершенством, с которым действительно примириться трудно. Как со всем, что не положено человеку. Отчасти потому, что не хотим брать на себя ответственность за понятое. Вот и спешим подсмотреть заведомо несовершенную жизнь. Чтобы найти подтверждение худшим своим догадкам. Потом приятно или неприятно разочаровываемся. Потому что у текста и у поведения корень один.
Симона Соловейчика я бы назвал философом педагогики. Хотя и не знаю, можно ли быть философом науки об искусстве воспитания. Но он все же и не учитель, если иметь в виду профессию, не академический ученый, если предполагать академический статус. Писатель и журналист, конечно. Но это как-то не все объясняет. Можно взять выше – проповедник. Но для проповедника слишком рефлексивен и аналитичен. Тогда получается, что философ. Это звание, к счастью, не нуждается ни в какой профессиональной прописке.
Итак, я сказал, что мы хотим заглянуть в нечто заведомо несовершенное и неблагополучное. В жизнь. В поведение.
Тут необходима еще одна оговорка, без которой не обойтись.

Марина Ивановна Цветаева однажды задала сама себе вопрос: что предпочтительнее и важнее – творение или творец? И ответила с совершенной убежденностью – творец.
В этом утверждении не только гуманный и благородный жест, но и правда. Творец всегда богаче своего творения. Хотя бы на меру мучительства, которое предшествовало созданию произведения. На лихорадку, которую в тексте оставлять неприлично. Как и слезу. Как и бытовой каприз. И раздражительность. Да и все, что относится слишком к тебе и чем никого ты не вправе утруждать.
Это не прихорашивание. Просто сочинительство – всегда отбор. Говорим о главном. И о главном в себе тоже. Это по крайней мере честно, потому что главное в тебе имеет надежду быть интересным и для других. В этом смысл. Можно говорить и о собственных просчетах в жизни или даже пороках, но если они имеют отношение к главному.
Ноль вранья. Этическая фантазия. Моральное воображение. Делюсь главным.
А дело еще и в том, что полностью высказать себя невозможно. Всегда что-то остается в остатке. Поэтому творению предпочитаю творца.
Но сравнение все же интересно, в том числе сравнение текста и поведения. Нюансы и жанровые несоответствия приоткрывают что-то и в том и в другом. Вот этим и займусь. Хотя отдаю себе отчет, что рассказы Артема Соловейчика об отце по определению более важные и ценные. Попробую отыграться на умозаключениях. И, во всяком случае, мы вспомним некоторые эпизоды из написанного Соловейчиком.

«Наша педагогическая вера, – писал Симон Львович, – идет от прабабушек, живших в нужде. Гувернантка-невидимка по имени Нужда одних ломала, других выпрямляла, но она была! Работала! Воспитывала! ...А теперь все больше домов с достатком... Как бы мы ни сердились, сколько бы ни повторяли: «Я в твои годы...», дело не меняется.
Нынешний ребенок живет в мире соблазнов, каких прежде люди не знали».
Помню, Симон Львович сказал мне: «Вчера долго смотрел на «сникерс», хотел и не решался купить. Не то чтобы для меня это была большая трата, нет, конечно. Но все же какая-то стыдная и непозволительная для взрослого роскошь. Всегдашняя привычка – сладкое детям.
Купил все же. Впервые поддался детскому соблазну».
Еще: «Часто бывает, что родители росли в ужасной нужде, нищете, можно сказать, а детей им приходится воспитывать чуть ли не в роскоши. Педагогическая катастрофа! Воспитание в этом случае возможно лишь тогда, когда к материальной роскоши прибавляется и духовная, но это бывает очень редко. ...Родителям духовность заменяет их энергия, их успех... На долю же детей их не остается ничего – ни духа, ни энергии, ни собственного успеха, и они погибают душой».
Сижу без денег, вспоминал как-то Симон Львович. Спускаюсь вечером за газетой. Перевод. Из Казахстана. Никто не сообщал мне, что меня там напечатали. А уже где-то половина седьмого. Бегу. Кассирша говорит, что такой большой суммы у нее, пожалуй, и нет. Разве только трешками? Но их считать надо не меньше получаса. «Давайте завтра?» – «Сейчас!»
Унес полный портфель трешек. Спасибо казахам.
А при этом... Я раньше считал, что этот человек хороший писатель, а он отвратительный, рассказывал он об одном известном литераторе. Расплачивался в ЦДЛ с официанткой. Положил ей сумму с чаевыми. Потом притянул к себе обратно. «Нет, – говорит, – так вам будет слишком хорошо, а мне слишком плохо». Отложил себе часть денег, а остальные вновь подвинул к ней.
Мелочный человек не может писать высокую прозу.
Годы показали, что это действительно так.
Еще говорил, что не может терпеть людей, которые, когда рассказываешь им, что у тебя вышла книжка, в первую голову спрашивают: «И сколько получил?»
Только убогий в понимании культуры Сталин мог думать, что писатели пишут для гонораров и премий.
В нем не было меркантильности и мелочности. Он знал только крупные цифры и умел делать только широкие жесты.

Все знают теперь о воспитании без воспитания. Но не все, вероятно, помнят, с какой интонацией была впервые произнесена эта формула. «А может быть, существует воспитание без воспитания?» Именно так, с вопросительным знаком, с сомнением.
Конечно, есть в этой интонации игра с читателем, желание не напугать его, а увлечь процессом думанья. Но есть и другое. Сейчас произошло открытие. Внутри все дрожит и ликует. Талантливый человек обыкновенно скромен и часто не верит себе.

В книге «Педагогика для всех» Соловейчик рассказывает эпизод, как в кабинет хозяина вбежал пятилетний внук: «Дедушка, дедушка, посмотри, как я нарисовал!» «Разве ты не видишь, что мы разговариваем?» Мальчик сник и послушно вышел.
Автор увидел в этом два урока: «Первый урок – культуры: нельзя прерывать взрослых. Второй урок – нравственного бескультурья: ничего не стоит погасить радость человека, осадить его, пользуясь старшинством, предать. Ведь если бы в комнату столь же бесцеремонно ворвался бы старый друг, его не осадили бы. Хозяин нашел бы способ не обидеть ни его, ни гостя. И это было бы по-человечески. С мальчиком же дедушка поступает педагогически, то есть худшим образом».
При всей строгости Соловейчика в вопросах принципиальных, в жизни он обычно попустительствовал не только детям, но и взрослым. Во всяком случае, никогда не поступал педагогически, только по-человечески. Советы давал лишь в ответ на просьбу. На прямой вопрос, кто в такой-то ситуации виноват, чаще всего отв ечал: «Никто». Если же требовалось найти выход из какой-то запутанной истории, не говорил: «Ты должен...», но только: «Знаешь, попробуй сделать так...» Все вместе это как-то облегчало душу и вместе с тем заставляло работать совесть.
Он знал, что в воспитании детей существуют проблемы, которые никаким волевым усилием, никаким педагогическим приемом не разрешить. Их так или иначе, лучше или хуже разрешит сама жизнь. Но мы не доверяем жизни, мы рабы всевозможных технологий, в том числе педагогических. Мы нетерпеливы и хотим владеть ситуацией, которой овладеть по определению не можем. Ведь и к нему обращались за советом, то есть за руководством к действию. А он знал, что бездействие в данном случае плодотворнее. Но этому ведь никто не поверил бы. Поэтому советовал лукаво.
Я как-то пожаловался на то, что мои дети совсем не читают. Что делать?
Не волнуйся, ответил он. Охота детей к чтению приходит в разном возрасте. Следующий срок – четырнадцать лет.
А если и в четырнадцать не начнут? – все же волновался я.
Тогда это непременно случится в двадцать один, отвечал он. На этот счет существует огромная статистика.
Прошли годы, как говорится в рекламе чая. Дети у меня уже взрослые. Они прочитали уже гораздо больше, чем я в их возрасте. Сима, спросил я однажды, как же вы узнали об этих циклах?
Да никаких циклов нет, признался он. Просто никто не знает точно, как пристрастить ребенка к чтению. Есть дети читающие и не читающие. Почему? Загадка. А ты мог наломать дров. И еще: если честно, я был уверен, что в семье, где все замешено на литературе, дети непременно когда-нибудь начнут читать. У тебя же огромная библиотека! А детей воспитывают не только книги – даже корешки книг. Они остаются в памяти на всю жизнь.
Так он меня, на мое счастье, обманул.
Еще: подарил как-то младшему моему сыну шоколадку. Тот схватил ее, как голодный, и молча начал есть. Симон Львович сделал паузу и похвалил жену: «Ты молодец. Другая бы пристала: а что надо сказать дяде? Ненавижу таких мам!»
Воспитание без воспитания.

Впервые услышал от Симона Львовича, потом прочитал в книжке, и это остается важнейшим, как то, что далеко не всегда удается: «Какими бы значительными ни казались тебе твои цели, не посягай ради них на другого человека, на его жизнь, на его труд, на его покой, на его права, на его личность, на его достоинство, на его интересы, на его вкусы, на его взгляды, на его настроение, на его планы, на его время, на его отдых, на его счастье – не посягай!»
Вероятно, и для него это было очень важно, и он вырабатывал это в себе всю жизнь.

Еще один эпизод из «Педагогики для всех». «Однажды мне привели мальчика-семиклассника, чтобы я поговорил с ним. У него не складывались отношения с родителями. Мальчик как мальчик, дружелюбный, словоохотливый, он стал мне рассказывать про свои житейские дела, про школу, про увлечения марками. Я слушал его, слушал и вдруг подумал: «Какие у него некрасивые уши!» И тут же мне стало стыдно, я попытался загладить свою вину усиленным вниманием. Мальчик это почувствовал, сбился, заторопился – разговор испортился. А кто знает, может быть, от этого разговора вся жизнь его зависела? Я позволил себе плохо подумать – а испорчена жизнь».
Мне почему-то при чтении этого эпизода сразу вспомнились евангельские заповеди. Ведь там тоже не просто предписано: не согреши, но еще и: не согреши помыслом. Нравственный смысл этих высоких проповедей очевиден, но в практическом исполнении нереален, а потому мучителен. Взывает к бессмысленным угрызениям совести. Получается какой-то тотальный прессинг по всему полю жизни. До этого и коммунисты не додумались. Это уже какой-то Оруэлл.
В этом эпизоде тоже невыносимая претензия к человеку. С одной лишь, но все меняющей разницей: она обращена к себе.

Почти во всем, что обращено Соловейчиком к «детным людям», видны следы его работы над собой.
«Выражать в голосе доброту иногда трудно потому, что недобрые интонации и тембры окружают нас со всех сторон и портят наши голоса», – писал он. Кто знает, что в его почти нежном, приглашающем к соучастию, заведомо принимающем и любящем человека голосе было от природы, а что было приобретено в процессе самовоспитания?
«Не приторно, не елейно, а доставая из-под спуда жизненных забот ту доброту, которая все-таки есть у меня, буду я говорить с детьми, и постепенно я и в самом деле начну добрее относиться к ним». Замечательно о доброте, которая все-таки есть у меня! Это несомненно след самовоспитания, почти уговаривания себя. Но как ее достать из-под спуда жизненных забот (читай: сосредоточенности на себе, а следственно, невнимании к миру и людям, может быть, почти враждебности к ним)? А попробуй говорить добрее, возможно, тогда станешь добрее и относиться.
Это очень частый у него ход – от внешнего к внутреннему. Действуй правильно, как знаешь, что нужно действовать, а не как в настоящий момент чувствуешь, может быть, тогда начнешь и чувствовать правильно.
«Постепенно вычеркиваю из репертуара своих взглядов – взгляд косой, подозрительный, настороженный, хмурый, кислый, унылый, умиленный, пронзительный, недовольный, насмешливый, сердитый, безразличный...
Это все антипедагогические взгляды.
Оставляю в репертуаре: взгляд добрый, ласковый, нежный, любопытный, веселый, радостный, юмористический, понимающий, прощающий, утешающий, подбадривающий, приглашающий, восхищенный.
А для наказания – удивленный взгляд...»
Очень интересные ряды определений, совсем не такие простые, как могут показаться на первый взгляд. В отрицательном значении умиленный, в положительном – ласковый, в отрицательном – насмешливый, в положительном – юмористический. А его удивленный взгляд я помню. Он заменял и гнев, и упрек, не осаждал человека, ничуть не оскорблял, но заставлял устыдиться и подтянуться. Кстати, длился он всегда очень недолго, чтобы не дай бог ненароком не перейти в пронзительный. А «пронзительный» – в отрицательном ряду! Об этих рядах можно целую главу написать.
Все это напоминает чеховскую этику, о которой Симон Львович мечтал написать большую статью. Вот это, например, как будто Чеховым написано: «Мы не являемся перед своими детьми нечесаными, небритыми, грязными. Почему же мы позволяем себе непричесанные голоса и лохматые взгляды?»
Надо еще заметить, что все предыдущее, написанное от лица «я», не исповедь. Тут имеется в виду воображаемый родитель. Но след личностного переживания несомненен. Это и позволяет быть автору неопровержимо убедительным.

Очень важное – о раздражении. «Дикие тигры нас не раздражают, но вот назойливая муха может вызвать раздражение на весь мир. Таким образом, раздражение – это реакция на мелкое, слабое (или равное по силам), это, пожалуй, самое мелочное из всех наших чувств; а раздражительность – признак глубокой, иногда тайной мелочности характера. ...В раздражении все решительно действуют хуже собственных стандартов поведения. ...Спору нет: когда закипает в душе раздражение, сдержаться трудно».
Раздражался ли Симон Львович в жизни? Да, конечно. Но очень быстро отходил и, как правило, извинялся. Может быть, он успевал задать себе те два коротких вопроса, с помощью которых советовал родителям гасить раздражение: «Чем виноват перед тобой ребенок?» и «Любишь ли ты его?». При слове «любовь», утверждал он, раздражение стихает.
Иногда он испытывал ярость. Но это чувство совсем иного порядка. За него не извиняются.

По натуре он был не только азартным, играющим человеком, но человеком артистичным. Это прочно уберегало его от того, что называется «нотации». Поэтому считал, что прекрасное средство воспитания – намек. Восхищался тем, что в чувашских семьях не упрекают детей. Если сын, например, подрался на улице, то отец не станет ругать его, он только скажет за обедом, что слыхал, мол, кто-то подрался сегодня... Заряд пущен, в душе ребенка пошла невидимая работа.
«На выкрутасах вся семейная педагогика держится», – писал Соловейчик. О том, как это происходило в реальности, прекрасно написано в рассказе Артема про историю с сигаретами.

Поведение родителей и есть воспитание. Это явствует из всего, что написано Соловейчиком о педагогике.
«Я знаю семью, – писал он, – где отец, возвращаясь домой после работы или после долгой отлучки, никогда не привозил ничего детям, чтобы они не кидались к нему со словами «Что ты принес?». Чтобы они не думали, будто отец обязан приносить. Иногда, раз в году, он появлялся с ящиком яблок или апельсинов, наверное, премиальные получил. Для питания детей нужно по яблоку в день, для воспитания – ящик яблок за все детство. В семье, о которой я рассказываю, родители не дарили детям подарки даже на день рождения, но устраивали щедрые праздники для детей».
Не знаю, не выдумал ли он эту семью, так это на него похоже. Ведь то, что верно по отношению к детям, верно и по отношению ко всем людям. У него не было привычки поздравлять с днем рождения. И моего он почти не помнил, хотя наши дни рождения разделяют всего три дня. Я тоже уверен, что, как всякий обязательный ритуал, подарки и поздравления в дни рождения сильно теряют в цене. Одна только непроизвольность – след искренности. Незапланированный щедрый праздник, например. Ящик яблок, да. Не забуду, как сказал он в какой-то очередной раз: «Сегодня гуляем!» (наверное, премию получил). Мы пошли в магазин покупать шашлык. Полуобернувшись ко мне: «Сколько нам нужно килограммов? Два? Три? Знаешь, возьмем весь поднос!»
А потом разговоры, разговоры, карнавальное веселье, сменяющееся философской задумчивостью и коллективным созерцанием.
Таким я его помню, когда он приезжал во Фрунзенскую коммуну. Таким он был и в лагере «Маяк», которым руководил Олег Газман, и в милом его сердцу «Первом сентября». Все просто: какова педагогика, таково и поведение. Или наоборот.