Два деда
Одним не досталось ничего, а мне по какой-то
таинственной ошибке досталось столько нежности,
тревоги, заботы и любви, что хватило бы еще на
десять мальчиков
Светлой памяти Леонида Ивановича
Рымаренко
и Николая Фроловича Шеварова
– Ты чей?
– Дедушкин, – отвечал я.
Все детство я был дедушкиным. Потом меня уже не
спрашивали, чей я. Но до тридцати трех лет я имел
счастье писать в первой строчке письма: “Дорогой
дедушка!..”, а по телефону говорить: “Дедушка, это
я…”
Ни у кого из наших ребят во дворе не было
дедушек. Только у одного мальчика была бабушка,
но она скоро умерла. А у меня были два деда.
Почти все ребята в нашем классе росли без отцов.
На родительских собраниях сидели одни мамы. Они
жались на задних партах и старались спрятаться
друг за друга. Когда на первом собрании в первом
классе надо было выбрать председателя
родительского комитета, все посмотрели на моего
дедушку Колю.
Мы были дети детей войны. Фотографии погибших
дедушек моих сверстников еще не успели пожелтеть
в материнских шкатулках или в рамке на стене. У
этих дедушек были молодые задумчивые лица. Их еще
ждали домой.
Когда дедушка Коля шел с нами в поход, меня
непременно оттесняли от деда, и я не обижался.
Иногда даже сам отходил от дедушки в сторону,
чтобы к нему могло прилепиться побольше наших
мальчишек. Наверное, никакого благородства в
этом не было, а просто мне нравилось, что все так
любят моего дедушку.
Дома, во время возни среди игрушек, кто-то из
ребят спрашивал:
– А это что такое?
– Это бабышка, – объяснял я, – на нее кинопленку
наматывают.
– А откуда у тебя?
– Дедушка Леня прислал. У меня много таких, если
хочешь – бери.
Все разбирали себе по бабышке, но игра
расстраивалась.
Я смутно чувствовал, что сказал лишнее, но не
мог понять, откуда вокруг меня возникало
тягостное отчуждение. Будто я не свой, не как все.
Мама, папа, сестренка, две бабушки – это моим
друзьям было понятно. Но два дедушки! Это было
попрание справедливости. Одним не досталось
ничего, а мне по какой-то таинственной ошибке
досталось столько нежности, тревоги, заботы и
любви, что хватило бы еще на десять мальчиков.
Правда, рядом со мной были только один дедушка и
одна бабушка. Другая половина нашей семьи жила на
Урале. Возможно, за это обстоятельство мне
прощалось мое невиданное и неслыханное
богатство.
Итак, жизнь начиналась в блистательном
сопровождении дедушек. Дедушка Коля провожал
меня в первый класс, дедушка Леня был на моей
дипломной защите в университете и последнем
звонке. Они были высоки, моложавы и красивы даже
на восьмом десятке.
На руках дедушки Коли я вырос и был с ним,
конечно, на “ты”. С дедушкой Леней сблизился
только в отрочестве, когда переехал на Урал, и
всегда обращался к нему на “вы”, чем немало его
смущал. Незадолго до своего ухода он написал мне:
“Вчера во сне видел, как мы с тобой пили на
брудершафт… И в самом деле: маленький правнук
уверенно и нагло обращается ко мне на “ты”, а
взрослый, многодетный внук держится на
почтительной дистанции…”
Моей дочке шел десятый год, первая седина
появилась, а я все был дедушкин. Мы
переписывались. Встречаясь редко, говорили до
трех часов ночи. У меня в руках остались их
последние письма, на одно я не успел ответить.
У дедушки Коли был очень красивый почерк. Не
просто каллиграфический, а какой-то идеальный,
ясный. Возможно, это впечатление возникало от
того, что каждую букву он писал отдельно,
оставляя просвет перед следующей.
У дедушки Лени почерк был размашистый, летящий.
Когда я был маленьким и не мог разобрать его, я
просто любовался почерком, как рисунком. И с тех
пор у меня осталось ощущение, что дедушка хотел
нарисовать ветер. Ветер с моря. В нем смешались
соленые брызги, крылья чаек и острые паруса.
В моей жизни было время, когда мне писали
одновременно оба дедушки. Дедушка Коля писал из
Вологды, дедушка Леня – из Свердловска или из
командировок, а я служил в армии.
По ночам в карауле я прятался душой в книги и
письма. Так пятилетним я прятался лицом в рубашку
дедушки Коли от медсестры со шприцем. Это была
белая рубашка из мягкой фланели в крупную клетку
и с большими карманами по бокам. Ее полагалось
носить “на выход” с фетровой шляпой. В этой
рубашке была летняя торжественность.
За последние десять лет я несколько раз
переезжал из города в город и более всего при
переездах боялся за картонный ящик со слабыми
боками.
Недавно, зимой, я открыл его. Там оказались
письма дедушек. “Сто лет от тебя не было
весточки…” Это дедушка Коля. “Не забывайте
братьев наших меньших…” Это дедушка Леня. Он
просил меня в сильные морозы подкармливать птиц.
Дедушка Леня писал мне на открытках с видами
городов или с репродукциями импрессионистов.
Письма дедушки Коли написаны на листках из
блокнота агитатора или на старых бланках для
депутатских запросов. Неизменный элемент его
писем – простодушное назидание.
Дедушка Леня отвлекал меня от невеселых будней
рассказами о фильмах, книгах, выставках. Иногда,
не найдя никакого повода для письма, крупно писал
на открытке: “Подробности в другой раз. Сейчас
хочу сказать тебе несколько бодрых слов, чтобы ты
знал, что все будет хорошо…”
Я разложил письма по датам, и оказалось, что
иногда они писали мне одновременно, в один день и
чуть ли не в один час. Что тогда происходило между
нами, какая струна натягивалась и дрожала?..
Из писем 1984 года
16 сентября. Дедушка Леня.
“…Твой адрес обнародован. Теперь поток писем
затопит твое жилье… Мы только подадим голос, и
дальше будет большая пауза – погибаем в
цейтноте! Завтра вылетаем в Москву, где решится
судьба нашего многострадального фильма.
Обнимаем тебя сердечно. Ждем подробностей о
ратных подвигах. Желаем тебе и твоему войску
всяческих успехов!”
17 сентября. Дедушка Коля.
“…А мне хочется просто поговорить с тобой, так
как больше не с кем. На днях я был у глазного врача
на приеме, и она мне поведала, что “все так
расхваливают вас”. Выходит, что полезное я
сделал людям, а я этого за собой не замечал, жил и
работал…”
18 сентября. Дедушка Леня.
“…Вот мы уже на московской земле. Сегодня
предстоит первая встреча с автором будущего
текста. Вчера мама успела поделиться первой
твоей весточкой. Она теперь малость успокоилась.
Что до нас, то мы знаем, что у тебя будет все
хорошо. Да будет так! (Тем более что и М.Лермонтов,
и Л.Толстой тоже были в погонах.) Через 4–5 дней
будем в Свердловске. Пиши туда!”
21 сентября. Дедушка Коля.
“…В остальном у нас все по-прежнему, как было и
при тебе, так что ты о нас не беспокойся, а
проявляй заботу о своих делах и обязанностях, их
у тебя, наверное, немало…”
Не помню, сколько тогда мне было – пять лет или
семь... Утром дедушка Коля приносил из сарайки
дрова, складывал их в ванной – они весь день
отходили, оттаивали. А ближе к вечеру дедушка
садился на старый сундук, мы вместе начинали
топить колонку.
Обдирая кору для затопки с березовых дров, я
слушал, как он рассказывает мне про своего отца.
Деда он не знал. Ему отец был дедом – и по
возрасту, и по особенной ласковости их отношений.
Фрол Яковлевич – так звали отца – был седенький,
похожий лицом на Николая Угодника. В деревне его
звали “Богстобой”, потому что этими словами он
начинал и заключал всякий разговор.
– Если про меня на селе спрашивали, чей это
паренек, то говорили: “Да это сынок Богстобой”…
Коля был поздним ребенком в большой семье, чуть
не самой бедной во всей деревне. Отец нанимался
батрачить то к мельнику, то на пасеку, то
пастушествовал, и везде хвостиком лепился к нему
маленький Коля.
Когда после революции стали растаскивать
барское имение, ничего себе не взял. Вся деревня
перессорилась, деля чужое имущество и землю. Мать
умерла от тифа в девятнадцатом году, отец лишь на
пять дней пережил ее. Умирая, он позвал к себе
Колю, перекрестил и сказал только: “Коля, ангел
мой…” Он успел еще сказать брату: “Паша, не
оставь Колю…”, но у того своих семеро по лавкам
сидело.
И понесло Колю, как щепку в мартовском ручье.
Побирался, батрачил, бродяжничал, питался в лесу
опятами, работал писарем в татарском селе, пока
не прибился к красноармейцам. Приписал себе два
года, и взяли сироту в солдаты. Думал – в
защитники трудового народа попал, оказалось
потом – в опричники.
Но деваться было некуда. Возвращаться в босяки
не хотелось, в деревне голод. Остался в армии до
лучших времен. Оказалось – навсегда. Пошла жизнь
по государственному плану и при этом наискосок
собственному характеру – доверчивому и доброму
до блаженности. Но добрые характеры – они обычно
и податливы, мягки, вот и стала жизнь мять Колю,
как воск, и закаливать в огне коллективизации и
раскулачивания, чтобы он стал как железо с
острыми и ржавыми углами. Коля легко поддавался
этой пролетарской закалке, но железом никак не
мог стать…
Иногда на этих посиделках у жаркой колонки в
ванной дедушка пел про Каховку, про винтовку, про
черного ворона и Щорса. Ничего бравого в этих
песнях не было, одна грусть, тоска неизбывная.
– Эх, когда мы с тобой поедем ко мне в деревню,
на родину? – спрашивал он меня и сам тут же
отвечал:
– Подрасти еще, подрасти, а то нас бабушка не
пустит…
Так мы и не доехали до дедушкиной деревни со
странным названием Китово. Недавно я нашел ее на
карте Нижегородской области. От Китова до
пушкинского Болдина по прямой двадцать шесть
километров. Совсем рядом.
Когда дедушка умирал, он все спрашивал: “Папа,
мама… мы в поле, да?..”
Из писем 1985 года
1 января. Дедушка Коля.
“…Я услышал по радио о том, что вышел сборник
стихов Н.Рубцова. Я не замедлил спросить об этом
сборнике в магазине. Мне ответили, что этот
сборник идет по разнарядке и сейчас его нет. Я все
же упросил девушку поискать для меня эту книгу. И
она сдалась, принесла мне экземпляр. Посылаю тебе
в подарок, зная, что это твой любимый поэт…”
1 января. Дедушка Леня.
“Еще раз с Новым годом! Счастья на вечные
времена!..”
29 января. Дедушка Коля.
“…Беспокоимся, как там ты переносишь эти
холода, есть ли у тебя теплый шарф. Если нет, то мы
тебе можем послать…”
17 февраля. Дедушка Леня (из палаты
кардиологического отделения).
“…Вот я и попался. Пощады не будет, приговор
окончательный и обжалованию не подлежит!..
Быть может, самое опасное для меня сейчас то,
что я до сих пор не могу осознать себя больным.
Подчиняюсь, сколь могу, здешней дисциплине.
Говорят, что теперь все решает “фактор времени”.
Спасибо за письма. Спрашиваешь, каким помню
себя в 17 лет? В 17 лет я был принят в политехникум
изобразительных искусств. Это происходило в
далекой Одессе перед самым началом учебного
года. После экзаменов до первых лекций
оставалось несколько дней, а меня смертельно
потянуло домой, к маме… Хорошо помню, как
отправился на квартиру ректора просить
разрешения. Мне было 17 лет. Сейчас, в 78, мне иногда
до слез надо домой, к маме…”
В этом же конверте была открытка от бабушки
Веры:
“Дедушка уже пять дней лежит в больнице. Лежит
– это не соответствует действительности: он
ходит и иногда сидит. Медицина говорит
по-разному. Одни говорят: “Отобрать тапочки и
штаны, чтобы лежал…”
19 февраля. Дедушка Коля.
“Вчера узнал, что Леонид Иванович в больнице, у
него инфаркт. Я ему написал письмо, хоть немножко
подбодрить. У нас очень сильные морозы”.
Приписка бабушки Таси: “Дима, если удобно, то
передавай сердечный привет и поздравления с
праздником Советской Армии всем твоим
сослуживцам: солдатам и командирам”.
12 марта. Дедушка Леня.
“Печалимся, что нет от тебя весточки…”
20 марта. Дедушка Коля.
“Родной и дорогой наш солдат!
Давно мы тебе не писали, да и ты до последних
дней держал нас на голодном пайке. Еще до отъезда
в больницу мы, наверное, с месяц не получали от
тебя ни ответа, ни привета. Пролежал я две недели
в больнице, и за это время от тебя тоже не было
писем. Я об этом справлялся каждый день. Вот уже
пять дней, как я дома, наслаждаюсь домашним уютом.
И в это время начали поступать от тебя письма.
Одно, второе и даже третье. Что еще тебе сообщить
из наших новостей? Ну вот разве что о том, что мне
немного увеличили пенсию”.
18 апреля. Дедушка Леня.
“Получили письмо от 12 числа – сообщение о
твоих подвигах в последних боях и как здорово
отличилось твое войско в этих сражениях.
Поздравляем тебя и твоих солдат. Нам теперь
ничего не страшно! Обнимаем крепко. Береги себя!”
Это, конечно, юмор. Никаких подвигов и сражений
в нашем отдельном батальоне не было. Разве что
погони за дезертирами.
* * *
Что они любили? Дедушка Леня любил море,
путешествия, фиалки, Кусто и Хейердала, Бомбара и
Гржимека, мультфильмы, Левитана и Матисса, Чехова
и Паустовского, южные базары, велосипеды и
самолеты, жареную картошку и хорошие анекдоты,
веселых и остроумных людей, березки, которые он
посадил под окном, ночные бдения у проявителя.
Благодаря ему и я полюбил таинство черно-белой
фотографии.
Он необыкновенно любил свою работу
кинорежиссера на всех стадиях, во всех
проявлениях. Но, конечно, более всего он любил
экспедиции. Ни вокзальная маета, ни вечные
накладки с транспортом, ни унылое согласование
съемок с местным начальством – ничто не могло
умалить для него радость движения, созерцания
новых мест. Одно лишь обязательное условие
необходимо было для этой радости: присутствие
рядом бабушки Веры – жены, друга, коллеги по
режиссерской работе. Кстати, на режиссеров они,
художники по образованию, нигде не учились. Все
премудрости осваивали на ходу.
Довольно долго – конец тридцатых и все сороковые
годы – дед и бабушка занимались исключительно
учебным кино. Тематика была от самой
прозаической (“Электролампа”, “Чесотка” и тому
подобное) до такой остросюжетной, как
“Аэробаллистика” или “Бомбометание с
пикированием”. Дедушкиным консультантом на
фильме “Навигация дальнего бомбардировщика”
был легендарный Михаил Громов. Однажды дедушке
удалось убедить самого Туполева в том, что один
из приборов в кабине нового самолета расположен
не на месте.
Только в хрущевскую “оттепель”, в конце 50-х
годов, дедушке Лене и бабушке Вере удалось выйти
за рамки прикладного репертуара. Их первые же
научно-популярные фильмы стали получать
международные призы. Они утвердили в кино свою
тему – защита природы, отстояли свой творческий
союз. Все фильмы они с тех пор снимали только
вдвоем. Их фамилии произносились теперь вместе
как принадлежащие одному человеку:
“Рымаренко-Волянская”. Для знающих людей это
был знак качества.
25 апреля. Дедушка Коля.
“…Сегодня у нас несколько приятных событий.
Получили письмо от тебя, в котором ты сообщаешь
об участии в броске на сорок километров. Я помню,
мы делали бросок на десять километров с полной
боевой выкладкой и когда пришли на место, то у нас
гимнастерки были пропитаны солью от пота. У нас
запахло летом. Бабушка уже заметила, что на
грядке перед окном проклюнулись цветы…”
15 мая. Дедушка Леня.
“…Уже сто лет нет от тебя весточки. Подай
голос! Мы приступили к съемкам фильма “Судьба
одного открытия”. Холод собачий (объект съемки –
полигон). Обнимаем…”
14 июня. Дедушка Коля.
“…Очень рад, что тебе понравился мой подарок,
книга о Заболоцком. Я теперь, бывая в магазине,
ничего не могу прочитать, приходится спрашивать
у продавцов, а что поступило интересного. Но это
когда мало покупателей, а то и спрашивать нельзя.
Ты пишешь, что тебе рекомендуют остаться в армии.
Это, конечно, большая честь, но я думаю, что
строевой офицер из тебя может не получиться…”
…Дедушка Коля любил грибную охоту, стихи
Некрасова, шахматы, долгие беседы за чаем, пешие
прогулки, радиопередачу “Встреча с песней”, дым
от костра, серию ЖЗЛ, песни Марка Бернеса…
Вместе с дедушкой Колей я ходил на весельной
лодке вверх по течению, пилил дрова на козлах,
копал весной огород, бегал на лыжах, катался с
горки в детском парке, коллекционировал фантики,
марки, репродукции из “Огонька”, календарики и
театральные программки. Мы вместе разводили
рыбок в аквариуме и сажали тополь в саду. Тополек
чем-то помешал нашему соседу – спортсмену и
здоровяку, он вырвал деревце из земли на моих
глазах и брезгливо отбросил его как мусор. Мне
было тогда лет девять. Я побежал к дедушке и,
захлебываясь от слез, закричал с порога: “Там…
он… тополек…”
Дедушка как был в домашней легкой рубашке и
тапочках, так и выскочил стремительно во двор,
еще холодный по весне. Хлопнула фанерная дверь
подъезда. Я приник к низкому окошку на площадке
второго этажа. Дедушка и сосед стояли в опасной
близости. Я видел сквозь слезы и пыльное стекло
только спину дедушки и красное лицо соседа. Потом
дедушка подобрал тополек и посадил его обратно в
землю…
Когда дедушка вернулся, я, уткнувшись ему в
колени, решил доплакать, но это были уже легкие
слезы. Дедушка ерошил мои волосы и говорил: “Все
будет хорошо, ты не плачь, пустяки… Ты не плачь, а
то я сейчас тоже заплачу…”
19 июня. Дедушка Леня.
“…Краткое сообщение: мы подходим к финишу.
Через несколько дней сдаем дирекции свою
“Судьбу...”, и я всем смертям (чертям) назло
улетаю в Москву. Слава Советской Армии!”
24 июня. Дедушка Коля.
“…Сегодня получил от тебя письмо. Я очень рад,
что ты хранишь в памяти, как счастливое время,
наши с тобой поездки на Рижское взморье и
Подмосковье… Помнишь, как мы кормили с тобой
чаек? Аттракцион, который гастролировал в это
время в Прибалтике? А сколько экскурсий мы с
тобой совершили по Москве, Ленинграду, Риге… Все
это в нашей с тобой памяти, а для меня это уже
неповторимо. Во дворе у нас распустились и
зазеленели липы, и их чистый воздух наполняет
нашу кухню, где мы не закрываем форточки и даже
окно…”
26 июня. Дедушка Леня.
“…Хотел было рассказать тебе о необходимости,
когда появится время, практиковаться в рисунке,
но потом понял, что это тебе не надо. Ты сейчас
настолько воин, что ждать от тебя надо солидных
трудов по воинской стратегии и тактике, военных
мемуаров и увлекательных рассказов бывалого
солдата (а рисунки – потом!..). Завтра вылетаю в
столицу…”
Из писем 1986 года
15 февраля. Дедушка Коля (из больницы).
“…В стенах больницы очень скучно и тоскливо.
Вчера я втайне от врачей ходил домой. Сегодня
воскресенье, и время тянется медленно. Я наблюдаю
в окно реку Вологду, там мелькают темные фигурки.
Это лыжники снуют по реке. Мне завидно на них
смотреть… Главное, чего мне не хватает, – зрения,
не могу читать. А так хочется. Газет мы выписали
много…”
До армии каждый февраль я приезжал в Вологду на
зимние каникулы, и мы с дедушкой Колей в первое же
буднее утро устремлялись в город по излюбленному
маршруту: книжный магазин, бульвар, почта. И все
под снегом, в вяжущей тишине, под мутноватым
небом… А вот тогда и было весело.
Я что-то без умолку рассказывал дедушке, моя
ликующая болтовня не утомляла его, и тем, как он
слушал меня, как иногда сжимал мне руку или
останавливался, чтобы посмотреть мне в лицо с
удивлением или радостью, – всем этим он поднимал
мои пустяки до той высоты, где пустяков не могло
быть. Все было невероятно важно и серьезно.
О чем бы мы с дедушкой ни толковали – о моем
дипломе, о моем романе с девочкой-одноклассницей,
о политике, о книгах, – во всем этом был такой
полнозвучный интерес ко всему, от меня
исходящему, что это, очевидно, могло повредить
моей психике. После разговоров с дедушкой более
ровный интерес к моей персоне казался мне
незаслуженно прохладным. В четвертом классе
меня, быть может, лупили не только за то, что я был
единственным в классе очкариком, но и за то, что я
слишком важничал, и эту важность пытались смыть с
моего лица.
Счастье наших прогулок закончилось с моим
призывом в армию. Когда я вернулся, дедушка уже
начал слепнуть, у него оставалось десять
процентов зрения. Врачи выписывали ему разные
капли, он несколько раз лежал в глазной клинике,
но ничего не помогало. Свет для него угасал,
любимые книги и газеты он лишь брал в руки, но
читать не мог даже с лупой.
В мои редкие приезды я садился рядом с дедушкой,
и мы, как обычно, подолгу говорили. Когда я
умолкал, он поднимал голову, до того в
задумчивости опущенную, и спрашивал тихо:
– Дима, ты здесь?
– Здесь…
– Тебе надо идти, так ты иди…
Где-то у Набокова один герой подходит вечером к
даче и слышит “веселые, освещенные голоса”. В
детстве мы так и слышим родные голоса – как
освещенные. Из соседней комнаты, с веранды, из
снега, который идет в феврале волнами…
3 марта. Дедушка Леня (это был его день рождения,
и в том году он встречал его в кардиологической
клинике).
“…Здесь, в застенках, вспоминаются еще
несколько тропинок в детство, в немыслимую
юность. Но у меня нет потребности писать
(наверное, от неумения). Поэтому стоит ли себя
насиловать? Через несколько дней объявят, на
сколько меня отлучают от жизни. Думаю, что
ненадолго, так как предстоит интересная
работа…”
17 мая. Дедушка Коля.
“…Липы у нас во дворе разрослись такие
могучие, с большими кронами, и ветвями они
подступают к нашим окнам. Я слушаю радио, мое
единственное средство информации, которого я
пока не лишен…”
18 мая. Дедушка Леня.
“…Спешим ответить на твое послание. Хорошо,
что среди ратных забот в защиту от врагов внешних
взяли на мушку местных злодеев. Стреляйте метко!
Мы собираемся жить еще и совершать полезные
поступки, но это трудно (ситуация почти как у
Миклухо-Маклая на последнем этапе)…”
20 мая. Дедушка Коля.
“…Писать еще могу, хотя написанного и не вижу.
Пишу беспрерывно, не отрываясь от бумаги, потому
что, если оторвусь, уже не найду последней
строчки. А что у нас в Вологде нового? Между
зданием почтамта и гостиницей “Северная”
открыли памятник Пушкину. В городе
перестраиваются все заборы. Во дворе много
ребятишек. Большинство соседей копаются внизу на
огородах. Рады за тебя, что служба идет хорошо и
даже комбат сказал тебе за это спасибо и пожал
руку…”
23 февраля 1987 г. Дедушка Леня.
“Дорогой Димусь! Жаль очень, что наш телефонный
разговор поломался. Необходимо было еще слышать
живой голос. Мы собираемся в путь-дорогу дальнюю.
В такую экспедицию было бы здорово иметь за
плечами не 80, а 25!”
Тем, что происходило в стране последние десять
лет их жизни, они были… нет, не удручены, скорее
оскорблены. Хотелось кого-то вызвать на дуэль, но
противник был обезличен. Они еще были открыты
всему свету, привычно впитывали в себя новости,
но теперь это грозило интоксикацией. Мир сходил с
ума. От любимых газет пришлось отказаться,
оставалось радио. Но там тоже что-то сломалось, и
радио сообщало только плохие новости и очень
плохие…
“...И придут светлые, удивительно светлые
полоски нашей зебры – жизни... Я верю в это, но
рассказать уже не успею...”
Это из рукописной книги дедушки Лени. Вчера,
листая ее, я вдруг как в первый раз увидел
некоторые строчки. “Самое трудное в смерти для
тех, кто остался жить дальше, заключается в том,
что они не успели сказать умершему то главное,
что чувствовали и думали о нем. Любящие, как
всегда, опоздали...”
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|