“...Я предлагаю тебе герб: стакан с кипяченой водой”

Детскость – одна из главных черт поэзии Осипа Мандельштама, ключ к ней и ключ к его трагедии

Трагедия была еще очень далеко. Оставалось еще более двадцати лет до того момента, когда чужие люди войдут в его дом, будут ходить по выкинутым из сундучка рукописям, а потом увезут в неизвестном (а впрочем, очень даже известном) направлении. А он, девятнадцатилетним юношей, как будто уже предчувствовал этот момент.

Как кони медленно ступают,
Как мало в фонарях огня!
Чужие люди, верно, знают,
Куда везут они меня.

Впрочем, везли его, конечно, не в карете, а в известном всей стране “воронке”, и не ночью, а уже под утро. А потом, спустя годы, везли в далекий, как оказалось, последний путь в эшелоне, набитом зеками. Главное же, в те далекие годы он еще легко доверялся этим чужим людям, легко отдавался им, как может только ребенок.

А я вверяюсь их заботе,
Мне холодно, я спать хочу.
Подбросило на повороте
Навстречу звездному лучу.

Детскость, инфантильность, ребячливость всегда присутствовали в облике и поведении Мандельштама, превращая его порой в тип “городского сумасшедшего”. Детскость – одна из главных черт всей его поэзии, ключ к ней и ключ к его трагедии. Этого как-то долго не замечали за его одичностью, готикой и поэтикой камня.

Более злой шутки судьба не могла придумать, как только бросив этого гениального, домашнего ребенка, с его тоской по мировой культуре, в объятия чванливо-бесцеремонного, бесоватого советского режима, а потом и сталинского ГУЛАГа.

Потрясает и завораживает именно это сочетание беззащитности и домашности с гулом мировой культуры в нем, с почти обыкновенным и тоже домашним отношением к космосу.

Иных богов не надо славить –
Они как равные с тобой.
И осторожною рукой
Позволено их переставить.

Жил он, перебираясь с квартиры на квартиру, нищий, больной, часто голодный, в униженных поисках заработка – великий поэт. История, к сожалению, для нашего отечества почти обыкновенная. Как обыкновенна и трагедия детства, особенно в катастрофические эпохи: “Семья моя, я предлагаю тебе герб: стакан с кипяченой водой. В резиновом привкусе петербургской отварной воды я пью неудавшееся домашнее бессмертие. Центробежная сила времени разметала наши венские стулья и голландские тарелки с синими цветочками. Ничего не осталось. Тридцать лет прошли как медленный пожар. Тридцать лет лизало холодное белое пламя спинки зеркал с ярлычками судебного пристава”.

Иногда кажется, что он жил еще как бы до своего рождения. Нет, это была жизнь как бы до жизни.

Она еще не родилась,
Она и музыка, и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

По поводу этих стихов Гумилев как-то сказал: “Ради идеи музыки он готов предать мир”.

Чужая речь мне будет оболочкой,
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой.
Я книгой был, которая вам снится.

О чем это? Что это за жизнь до жизни, что за тяга к какому-то прекрасному небытию или, вернее, добытию?

Каждому человеку, который хоть раз испытывал вдохновение, знакомо чувство, что то, что он делает, он делает как бы не сам, что все это уже было до него, что это несомненно, а ему только по чьей-то высшей воле вдруг открылось. Ведь и Слово существовало до нас, и Музыка, и Красота, и вот, если нам посчастливилось вступить в этот вечный поток, мы и оказались как бы в жизни до своего собственного появления на свет. Однако только кто-то отнял у нас память о той жизни, уворовал связь с ней, и теперь эту связь нужно искать. Невероятно трудное и невероятно увлекательное дело, которое, собственно, и называется творчеством.

Я не знаю, с каких пор
Эта песенка началась –
Не по ней ли шуршит вор,
Комариный звенит князь?

Я хотел бы ни о чем
Еще раз поговорить,
Прошуршать спичкой, плечом
Растолкать ночь – разбудить.

.......................................

Чтобы розовой крови связь,
Этих сухоньких трав звон
Уворованная нашлась
Через век, сеновал, сон.

И опять сколько детского: комариный князь, травы сухонькие. Кажется даже, что там, где-то там ему было лучше, чем в этой жизни.

Как он не доверял нашему обыденному языку. Шорох спички и ключа больше значат. И если мы не находим в его поведении привычных для нас в поэте человеческих превосходств, то это никак не опрокидывает его стихи, не лишает их подлинности из-за несоответствия с жизнью. Несоответствия ведь и нет. Он ничего нам не обещал такого. Не обещал героизма, которого не исполнил, не обещал несостоявшейся и томительной любви. Такой вот он, инопланетянин, брошенный нищим и обездоленным на улицы Петербурга, Москвы, Киева, Ялты.

В “Египетской марке” Мандельштам придумал себе двойника по фамилии Парнок: “Жил в Петербурге человечек в лакированных туфлях, презираемый швейцарами и женщинами.

...У него были ложные воспоминания: например, он был уверен, что когда-то, мальчиком, прокрался в пышную конференц-залу и включил свет. Электричество хлынуло таким страшным потоком, что стало больно глазам, и он заплакал.

Милый, слепой, эгоистичный свет.

Он любил дровяные склады и дрова. Зимой сухое полено должно быть звонким, легким и пустым. А береза – с лимонно-желтой древесиной. На вес – не тяжелее мерзлой рыбы. Он ощущал полено, как живое, в руке”.

В дневниках Лидии Яковлевны Гинзбург есть страничка, посвященная Мандельштаму. Ну просто Парнок. “Мандельштам слывет сумасшедшим и действительно кажется сумасшедшим среди людей, привыкших скрывать или подтасовывать свои импульсы. Для него, вероятно, не существует расстояния между импульсом и поступком. Анна Андреевна говорит: “Осип – это ящик с сюрпризами”. Благолепный Мандельштам – нелеп. Ему не совладать с простейшими аксессуарами нашей цивилизации. Его воротничок и галстук – сами по себе. Что касается штанов, слишком коротких, из тонкой коричневой ткани в полоску, то таких штанов не бывает. Эту штуку жене выдали на платье.

Мандельштам – это зрелище, утверждающее оптимизм. Мы видим человека, который хочет денег и известности и огорчен, если не печатают стихи. Но мы видим, как это огорчение ничтожно по сравнению с чувством своей творческой реализованности. Люди жертвовали делу жизнью, здоровьем, свободой, карьерой, имуществом. Мандельштамовское юродство – жертва бытовым обликом человека. Все ушло туда, и в быту остался чудак с нерегулируемыми желаниями, “сумасшедший”.

И при этом так хотел быть, как все, прохожим из прохожих. Романтический облик поэта, возвышающегося над толпой, был ему ненавистен. С великолепной наивностью писал:

Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея,
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею.

Кто же из прохожих гордится своим умением ступать и говорить? Этим может гордиться только поэт, который хочет превратиться в обыкновенного прохожего. А выходило юродство.

Но отверженность угнетала его. Он ведь вначале очень серьезно и сочувственно принял революцию. Ему, как и Пастернаку, хотелось “труда со всеми сообща и заодно с правопорядком”. Не дали. Просто сочувствия и понимания ему хотелось, понимания и сочувствия. Тоже не вышло.

Как тяжело ему было в воронежской ссылке, когда жена, Надежда Яковлевна, уезжала по квартирным делам в Москву. Он не мог выносить одиночества не только потому, что в бытовом плане был совершенно беспомощен, но потому, что постоянно нуждался в собеседнике. Мне кажется, он и влюблялся не только из преклонения перед женской красотой, но и потому, что искал плечо, к которому мог бы приклониться: “С детства Парнок прикреплялся душой ко всему ненужному, превращая в события трамвайный лепет жизни, а когда начал влюбляться, то пытался рассказать об этом женщинам, но те его не поняли, и в отместку он говорил с ними на диком и выспреннем птичьем языке исключительно о высоких материях”.

Ахматова, будто подтверждая этот иронический вымысел, вспоминала: “Когда он влюблялся, что происходило довольно часто, я несколько раз была его конфиденткой.

...Летом 1924 года Мандельштам привел ко мне свою молодую жену. Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно. Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не выходил из больницы и все время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще ничего подобного я в своей жизни не видела. Сохранившиеся письма Мандельштама к жене полностью подтверждают это мое впечатление”.

Письма действительно поразительные. И как неуловимо их стиль напоминает стиль писем Макара Девушкина. В чем дело? Бедность и неисполненность любви?
Двадцать пятого сентября двадцать шестого года: “Родная моя Надинька, у меня все хорошо. Сейчас еду в Детское. Детка моя, не жалей на себя ничего – у меня хватит денег на мою родную.

Надюшок мой Надик, как тебе там на пустом берегу? Пиши мне подробно-подробно. Няня твой всегда с тобой”.

Анна Ахматова. “Листки из дневника”: “13 мая 1934 года его арестовали. Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям. Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной у Кирсанова играла гавайская гитара. Прощаясь, Осип поцеловал меня. Пастернак, у которого я была в тот же день, пошел просить за Мандельштама в “Известия” к Бухарину, я – в Кремль к Енукидзе. Енукидзе был довольно вежлив, но сразу спросил: “А может быть, какие-нибудь стихи?” Этим мы ускорили и, вероятно, смягчили развязку. Приговор – три года Чердыни, где Осип выбросился из окна больницы, потому что ему казалось, что за ним пришли, и сломал себе руку”.

Все они долго не понимали причину ареста. Секретарь президиума ЦИКа Енукидзе понял сразу – стихи. Конечно, стихи. О Сталине.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.

Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

Просто Чуковский какой-то. “Тараканище”. Стихи невероятные, конечно, по тому времени. А он еще и читал их ребячливо-горделиво кому ни попадя, каждого предупреждая, что тот единственный слушатель и должен молчать. В результате получилось то, что с неизбежностью должно было получиться.

С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья –
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море,
И от красавиц тогдашних, – от тех европеянок нежных –
Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

Быть может, и правы те, кто говорит, что Мандельштам хотел убедить новую власть в том, что не так уж он прочно связан со старым миром. Не знаю. Держава-то осталась. Стихи написаны в мрачном уже 31-м году, во время, говоря словами Бродского, затвердевания нового общественного порядка в подлинную государственную систему, время энтузиазма масс и адаптации для тех, кто этого энтузиазма не разделяет, к новым обстоятельствам. Если уж и хотел он как-то адаптироваться, то строчка “Чуя грядущие казни” выдавала его с головой. Поэты лгать не умеют, они обычно проговариваются. Уже за эти стихи его можно было сослать в ГУЛАГ. Просто недосмотр.

В 38-м году Мандельштама отправили по этапу, вероятно, на Колыму. Но остался он в пересыльном пункте под Владивостоком. Называют это место кто Гнилой угол, кто Вторая речка, кто Тигровая сопка. По дороге его ограбили. Были на нем только парусиновые тапочки, брюки и майка.

“И у костра читает нам Петрарку // Фартовый парень Осип Мандельштам”. Глупость. За полпайки Мандельштам предлагал прочесть оба варианта стихов о Сталине. Но никто не соглашался. “Черная ночь, душный барак, жирные вши”. Это все, что он мог сочинить в лагере. В предсмертном бреду читал обрывки своих стихов.

Умер Мандельштам 27 декабря 1938 года.

“Почему мемуаристы так бережно и любовно собирают и хранят сплетни, вздор, главным образом обывательскую точку зрения на поэта, а не склоняют голову перед таким огромным, ни с чем не сравнимым событием, как явление поэта? Для меня он не только великий поэт, но и человек, который, узнав, как мне плохо в Фонтанном Доме, сказал мне, прощаясь: “Аннушка (он никогда в жизни не называл меня так), всегда помните, что мой дом – ваш”. Это могло быть только перед самой гибелью...” (Анна Ахматова).

Художник А.БАКУЛЕВСКИЙ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"