“Далее нельзя строить науки,
и начинается постройка жизни”

Новая книга Юрия Манна открывает нам
истоки русской философской мысли

Было бы очень жаль, если бы “читатель слабовольный, нестойкий, пуганый” шарахнулся в сторону, увидев на обложке книги Ю.Манна, выпущенной издательством МАЛП, – “Русская философская эстетика”. Но не выступать же автору в роли крикливого зазывалы, залихватски озаглавливая свое детище как-нибудь вроде “Великолепная семерка” – по числу выведенных там героев!
Но ведь и впрямь эта книга не просто изложение взглядов Дмитрия Веневитинова, Николая Надеждина, Петра Киреевского, Владимира Одоевского, Степана Шевырева, Николая Станкевича и Валериана Майкова, но живо написанные портреты этих людей с их напряженнейшей духовной жизнью, исканиями и нередко весьма драматической судьбой: в 22 года, вскоре после ареста и грубого допроса, умирает Веневитинов, в 23 – Майков, в 27 – Станкевич; в 1832 году правительство запрещает журнал Киреевского “Европеец”, усмотрев в нем проповедь конституции и нападки на высокопоставленных особ; только благодаря хлопотам Жуковского редактор избегнул ареста и ссылки; Надеждина же четыре года спустя после публикации в его “Телескопе” “Философического письма” Чаадаева отправили в глухой Усть-Сысольск – как раз тогда, когда, по словам исследователя, его талант, “в сущности, только-только стал раскрывать свою полную силу”. Вернулся он сломленным, сделался чиновником министерства внутренних дел, отлично зарекомендовал себя по части борьбы с раскольниками и, по собственному признанию, “от литературы и литераторов решительно отшатнулся”. “Выцвел” и озлобился Шевырев, чьи ранние работы вызвали интерес и одобрение Гете и Пушкина, критик, который, один из немногих, проницательно писал не о мифическом упадке пушкинского таланта в конце 20-х и начале 30-х годов, а о дальнейшем его развитии, выступал с тонкими суждениями о Гоголе и был пионером изучения древнерусской литературы.
Весьма примечательно, что именно творчество Пушкина часто служило оселком для проверки теоретических взглядов большинства героев книги, стимулом к их развитию и уточнению. Отделенные друг от друга всего несколькими месяцами веневитиновские статьи о первой и второй главах “Евгения Онегина” свидетельствуют о стремительной эволюции авторской мысли. Образ главного героя романа явился, по выражению Ю.Манна, “ферментом, который будоражит и обновляет весь взгляд критика”, подталкивает к пересмотру взглядов на романтизм, к осознанию цены “поэтической простоты”. Глубоким истолкователем пушкинских произведений был Киреевский. Станкевич, одно время, подобно Белинскому, недооценивавший поздние пушкинские произведения, позже был исполнен, по выражению Тургенева, все возраставшей любовью к Пушкину и Гоголю. И даже Надеждин, который долго и запальчиво воевал и с южными поэмами, и с “Онегиным”, и с “Графом Нулиным”, и со сказками, которые никак не укладывались в его теории (как тут не вспомнить слова Белинского, что “в мир пушкинской поэзии нельзя входить с готовыми идейками”), – и тот к концу жизни называл одного из своих былых оппонентов “правым в своих суждениях о Пушкине”.
Живой, кипучий, не лишенный ошибок и противоречий процесс развития эстетических взглядов был тесно связан с жадным усвоением и творческим применением новейших философских систем. Перед читателем воскресают споры, столкновения, разрывы и расхождения – то навсегда, как у Киреевского, Станкевича, Белинского с Надеждиным и Шевыревым, то лишь временно, в пылу осмысления новых идей и проблем. Таковы, к примеру, разногласия Станкевича с Белинским, когда неистовый Виссарион кинул в друга “целую тетрадку”: “...было у них в то время такое выражение для обозначения полемической переписки”, – поясняет исследователь.
...Шеллинг, Фихте, Гегель сменяли друг друга на их столах, книжных полках, в разговорах и письмах. Сказанное в предсмертном письме Станкевича о Фейербахе можно по праву переадресовать ему самому: “Он глубокий чтитель Гегеля... но требует дальнейшего хода”. “В нем есть начало жизни, которое веселит”, – заключал Станкевич свои размышления о Фейербахе, и Ю.Манн сопоставляет эти слова с другими его заметками: “Далее нельзя строить науки и начинается постройка жизни”.
Не он один задумывался об этой постройке. По словам автора книги, Киреевский “с замечательной убежденностью и упорством разрабатывает такие умозрительные и практические аспекты философии, которые направлены на гуманизацию всего строя человеческих связей, на преодоление того, что позднее Федоров назовет “небратскими отношениями”.
Киреевскому принадлежит и горестное суждение об “оторвавшейся от неба науке”, о возрастающем отрыве “мертвого капитала” сведений, знаний, технических изобретений от нравственных проблем, стоящих перед человечеством. “...Составлены уравнения, выкладки, все предвидено, все расчислено, – писал и Владимир Одоевский, – забыто одно – забыта одна глубокая мысль, чудно уцелевшая только в выражении наших предков: счастие всех и каждого”.
Как много дали эти люди и как много могли еще дать! Не случайно их уход из жизни глубоко потрясал современников. По преданию Пушкин над гробом Веневитинова пенял его друзьям: “Как вы допустили его умереть?” – почти так же, как десять лет спустя напишет один лицеист другому. “С Киреевским, – писал А.С.Хомяков, – для нас всех как будто порвалась струна с какими-то особенно мягкими звуками, и эта струна была в то же время мыслию”.
В одну из горчайших минут жизни Надеждин писал: “...Все, что было приобретено мной для будущности, в поте лица, ценою кровавых трудов, – все это уничтожилось в одно мгновение...”
Книга же Ю.Манна утверждает в мысли, что на самом деле сделанное ее “персонажами” прочно входит в отечественную культуру.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"